— Возьми и прочитай их до конца недели. Я уверен, тебе они понравятся. Великие мысли, великих людей, как брызги фонтана, стремятся ввысь, за этими идеями будущее, — он протянул книги парнишке, потрепал его по волосам и тихо, как он обычно делал, удалился из комнаты.

Иван глядел на книги Вольтера, Руссо и Дидро, он глядел на них, переворачивал страницы и чувствовал, что вот эти листки отделяют его от тайного мира, что цветет и растет внутри Александра Митрофановича, ему безумно хотелось прильнуть к тому миру, понять его, понять все, о чем говорит барин вечерами, все, что он так жадно впитывает в себя. Он глядел на слова, и они, как революционные солдаты, шли один за другим, выкрикивая «Свобода! Честность! Равенство!» — он еще не понимал толком смысла и масштаба этих слов, не понимал, как эти слова позже сотрясут его родную землю и сколько эти слова прольют крови, но он чувствовал в них что-то волшебное и, не двигаясь с места, начал читать все подряд.

Иван остановился среди поля, грустная улыбка застыла на его губах: «Зачем же вы, Александр, научили меня всему этому, коли мир еще к такому не готов, книги ваши стали для меня забором, из— за которого я теперь одиноко гляжу на всех…» И воспоминания новой волной накрыли его кучерявую голову.

Вот лето, озеро, небольшой парк у поместья Митрофановича, они бредут вместе, барин приобнимет его за плечо.

— Отчего, барин, вы в гости не зовете никого? А коль зовете, то редко.

— Понимаешь, Иван, с людьми, с которыми беседовать действительно интересно, беседовать получается редко, они, как правило, больше молчат или погружены в раздумье или чтение, дела, а те что как ветреные мельницы, без конца мелют всякую чушь, и как им ни намекай, как тему ни меняй, все бесполезно. Люди в большинстве своем живут в каких-то своих мирах, мало имеющих отношения к реальной жизни.

— А как же, Александр Митрофанович, понять, что ты сам себе надумал, а что у жизни реально?

— Хорошие вопросы ты задаешь, Иван, молодец. Все должно проходить проверку опытом. Вот, скажем, болеет дьякон Сергий, и ему дают томик молитв. И он читает их, читает одну — не помогло, читает другую, третью, четвертую — и вот на сотой молитве — о чудо! Он пошел на поправку, и что ж это получается, и правда молитва помогла?

— Получается, что помогла!

— Нет, Иван, не помогла, ему просто легче стало, болезнь отступила, организм с ней справился, а как проверить, знаешь, подумай.

— Никак, Александр Митрофанович, нельзя проверить, только если вспять все прокрутить да и не дать ему ту молитву прочитать.

— Хорошо думаешь, — похвалил его барин, — только вот как время-то назад повернуть, не получится у нас, есть другой способ, мы возьмем и всем больным будем давать читать эту молитву и посмотрим, скольких из них она вылечит.

— И значит, если кого-то вылечит, то, значит, то правда?

— Нет, Иван, правда будет, когда из тысячи людей хотя бы девятьсот человек выздоровеет.

Иван схмурил брови и задумался, барин потрепал его по волосам.

— Опыт — основа рационального ума, но ему доверять не стоит все и вся, сколько всего человек еще не может постигнуть.

Иван часто не понимал, о чем говорил с ним Александр Митрофанович, но он глядел на него и верил, что пройдет время и станут они беседовать на равных. Так оно и случилось. За год до того, как Иван стал свободным, они пили вместе чай, за одним столом, на веранде в тихий, осенний вечер. Александр Митрофанович уже стал совсем стар, он передвигался медленно, часто кашлял, он много времени проводил в одиночестве, любил глядеть на звезды, но чаще всего он читал и что-то выписывал из книг. К Ивану он относился со всей теплотой, слово крепостной ему было противно, он никогда не отзывался так о своих мужиках.

— Разрешите спросить, Александр Митрофанович.

— Я слушаю тебя.

— Вы часто говорите мне о свободе, о морали и правилах человеческой жизни, отчего же так происходит, что, вы простите меня, — замешкался Иван, — но вы чаю пьете, а мужики в поте лица работают и воли и свободы у них никакой нету.

— Это хороший вопрос, Иван, ты молодец, — на этих словах Иван всегда чувствовал небольшую гордость. — все так, и надо бы было что сделать? Дать всем им вольную и пустить на свободу, да? — Иван сосредоточенно кивнул. — Всему свое время. Я тебе объясню: есть у матери ребенок, и она его кормит и лелеет, можно ли считать, что она лишает его свободы? — Иван отрицательно замотал головой. — Верно. А теперь представь, что ребенку тому уже лет тридцать, а мать его все кормит да от своей ноги не отпускает, лишает она его свободы?

— Получается, лишает.

— Верно, так и тут, нельзя давать свободу тому, кто не знает, что с ней делать. Отпусти сейчас всех крепостных, куда они пойдут? Верно, некуда им деваться. Должно прийти время, общество должно созреть, сами мужики к тому созреть должны. Или, как минимум, гнет их должен им надоесть безгранично. И тогда, и то может быть поменяется привычный всем уклад, а пока мы только и можем, что готовить почву для такого великого шага для человечества — как свобода. Пока люд не стал образованным, просветленным, страшно давать им в руки свободу, это равно тому, как дать саблю или мушкет неосознанному ребенку.

Жизнь с барином, которая стала теперь только воспоминанием, сменялась бы эпизодом за эпизодом перед глазами Ивана, да только в своих размышлениях он уже добрел до берега, и на старом коричневом пирсе увидел родную и любимую свою фигуру, то была Сонька. Все мысли тут же улетучились, и он ускорил шаг, Сонька пошла навстречу.

Чем меньше между влюбленными становилось пространство, тем сильнее их друг в другу тянуло, и они ускоряли шаг, пока как два магнита не сплелись в объятиях. Они не говорили ничего и какое-то время просто дышали друг другом.

— Сонька, какой ужас, какой ужас, — начал Иван.

«Неужто ему все известно, какой позор, какой кошмар», — подумала Сонька.

— Тебе уже все известно? — она смотрела на него большими влажными глазами.

— Да, я и не думал, что ты тоже уже знаешь.

Сонька еще сильнее прижалась к нему:

— Я первая узнала. Что же делать нам?

— Знай одно, что что бы ни произошло в жизни, нас ничто не разлучит!

— Ты что-то придумал?

— Нет, к сожалению, пока ничего, но я