Он пьет снова и снова. После того как его глаза становятся красными, я спрашиваю:

– А вот скажи, Демон, что ты скрываешь?

– Я скрываю то, что ты и так знаешь.

– Да? Уверен? А почему ты это скрываешь? Ведь я это знаю.

– Ты знаешь, но не веришь в это. Тебе нужно меня усыпить, – говорит он, зевая, – чтобы еще и поверить в это.

– Ну хорошо, – говорю, – тогда спи. И я в это поверю.

Он засыпает. И я вижу, что все вокруг белое. Вдруг из пустоты выходит Клавдий и обращается ко мне:

– Борис Андреевич, за что вы так со мной?

– Что? – спрашиваю, не понимая.

– Вы погубили Писателя. А теперь вы хотите погубить и меня.

– Нет, – отрицаю я. – Ты хороший мальчик. Зачем мне тебя губить?! Тебя кто-то обманул. Здесь творится много странного, но я тут ни при чем.

– Борис Андреевич, разве вы не видите? Разве вы не понимаете?

– Что? Я не понимаю.

– Вы всю жизнь заставляете людей верить во что угодно. Но эти люди легковерны. Они верят вам, потому что у них в душе пустота и ее надо чем-то заполнить. А здесь совсем другое дело. Это люди одухотворенные.

– Нет, – говорю. – Вот тут, дорогой Клавдий, ты неправ. Если у человека в душе пустота, он может поверить только насилию. Я же меняю одну сильную веру на другую, потому что проще сменить ее содержание, чем научить верить в принципе. А это значит, что все люди здесь должны быть лучшей почвой для моего семени. И значит, именно здесь и сейчас всходы от моих трудов будут самыми значительными. И, может быть, войдут в историю.

И тогда Клавдий показывает мне свои руки в крови.

– Вот, – говорит, – это стигматы. Вы верите?

– Нет, – отвечаю.

– Тогда постарайтесь не верить до самого конца. Потому что стоит вам усомниться в своем неверии – и вы погибните. И погибнет все, что вы ценили до сих пор. И тогда вы не только не войдете в историю, но и себе самому будете искренне противны.

Я задумался и выпил еще. И на свет вышел Писатель и сказал:

– Борис, ты же знаешь, что я на твоей стороне. Я всегда был на твоей стороне.

– Я знаю.

– Всегда, и сейчас нет никакой разницы, во что верят другие. Ты знаешь это. Значение имеет только то, во что веришь ты сам. И насколько у тебя самого хватит сил.

– О чем ты?

– Ну, скажем, зачем я погиб? Как ты думаешь?

– Дружище, ты бы мог погибнуть зачем-то, но сейчас ты просто умер. Не зачем, а почему.

– Хорошо. Почему?

– На дорогу выбежал олень. Или человек с рогами оленя, я не помню. Чертовщина какая-то произошла. Птицы летали кругами. Ты нес какую-то чушь про прощение. Все это было как-то…

– Некрасиво?

– Да, некрасиво. А ведь ты мог бы публично, при стечении тысяч изумленных фанатиков, сгореть в огне. Или быть распятым. Или вознестись, а потом воскреснуть. А ты…

– Просто сдох в обычном ДТП?

– Да.

– Понимаешь, Борис. Ведь тогда ты бы сам не верил в то, что творишь. Ты бы не верил, что я умер и воскрес. Что я сгорел за веру. Понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Хотя…

Я посмотрел на Писателя. Он начал таять в дымке, улыбаясь, как чеширский кот. А на его месте снова появился мой демон.

– Я снова здесь, Борис Провидец.

– Значит, я увидел все, что мог? Все, что будет?

– Да. Теперь ты знаешь все, и больше нет никакой определенности в будущем.

– Ясно. От тебя мало толку, мой добрый демон.

– Прощай.

…Не заставила себя ждать. Пришествие иностранцев и других паломников, не говорящих на нашем языке, словом, вавилонское столпотворение случилось почти неожиданно. Железнодорожные пути к городу и дороги были уже два дня перекрыты. Однако со спутника мы видели, что со всех сторон к Разлому движутся группы людей. Многих, кто шел по дорогам, удалось остановить, не привлекая лишнего внимания, и отправить цивилизованно домой. Но до лесных облав дело пока не дошло, и вот результат. В наш век, чтобы мгновенно сообщить что-то в редакцию, отправить статью, интервью или качественный репортаж, не нужно громоздкое оборудование. Достаточно немного везения. Мы, конечно, глушили все каналы связи, какие могли, но, если телефон отправить из леса в воздух на, прости, Господи, шаре с незначительным количеством гелия, сигнал дойдет раньше, чем мы догадаемся его сбить. А еще можно было дойти до города. Возникало чувство, что все наши заслоны – это просто крупное сито. Честно говоря, так и было. В конце концов, я так и задумал.

План был прост и по-своему гениален. Важно было, чтобы Христос-2 публично «обосрался». В переносном смысле, конечно. Я думаю, сила Христа в каком-то абсолютном пафосе, в доведенном до высшей точки величии образа, короче говоря, внешняя сторона или репутация Христа играет не меньшую, а то и большую роль, чем содержание его учения. Бог – это любовь? И даже когда он строг к тебе, он тебя любит. И ты делай все с любовью. Люби с любовью, наказывай с любовью, убивай с любовью, когда приходится. Ну что это, если не внешняя сторона? Когда добро и зло отличаются только тем, делаешь ли ты его с любовью.

Боги, как известно, не испражняются. И попы у них есть только для того, чтобы не отличаться от простых смертных, если они антропоморфные. По сути, наличие у бога попы – это вообще вопрос договоренности, так как его материальное обличье необязательно. Поэтому моя задача – приделать ему эту попу. Найти в его внешнем сияющем образе что-то такое, что покажет его конечность, а значит, и неуместность в нашем времени, где приход Христа можно рассматривать как незначительное астрономическое событие в одной из частей нашей галактики.

В юности я честно думал, не обратиться ли мне к религии. Мотив был совсем как у Паскаля – потому что это лучше, выгоднее, чем быть нерелигиозным. Это дает силы, уверенность, смысл, надежду в крайней ситуации, облегчение в горе – все то, что нерелигиозный человек должен искать извне. А тут вот, пожалуйста, все уже готово и упаковано. Выгода со всех сторон. Смущали меня две вещи. Первое: я привык полагаться только на себя, а иное казалось мне постыдным. Второе: меня смущало, что у Бога так много всего необязательного, наносного. Какой-то конкретный визуальный образ, имя, странные желания и даже поступки.

Ну, положим, что у мусульманского Бога нет образа и имени. Это уже хорошо, и намного понятнее, чем у христиан. Аллах – это просто Бог. Его изображения не существует, и оно запрещено. И это, черт побери, очень правильно, так как Бог нематериален. У него просто не может быть образа. И он абсолютен, поэтому просто не может иметь какую-то конечную черту – такую, как имя. Но при этом у него все равно очень много конечного. Например, желания. Мы называем их Законы Божьи, но разве может что-то абсолютное иметь такой приземленный характер. Скажем, когда Бог говорит: «Твори добро», – я могу понять. Абсолютный дух дает абсолютную инструкцию. Но когда он говорит – молись так-то и так-то, или соблюдай пост, или что-то столь же конкретное – я понимаю, что этот закон писало конечное существо. То есть человек. Как и я.