Поговорив все-таки еще раз с Дунаевым, который все слышал и серьезно задумался о бытии сущего, я отправился к Разлому. Там меня уже ждала Армстронг.

– Екатерина Ивановна, какая приятная встреча!

– Борис Андреевич, – твердо начала Армстронг, – ваше намерение необдуманно.

– Отчего же? Все ваши измерения ничего не выявили. Нет там ни радиации, ни страшного вируса. Чего мне бояться? Вы же ученая, – сказал я игриво. – Али поддались общему настроению?

Екатерина отвела взгляд.

– Борис Андреевич, сегодня мы знаем, что исследователи первых пирамид умерли от грибка. Но сами эти исследователи думали, что им ничего не грозит. Тут нет ничего сверхъестественного, но мы можем чего-то не знать.

Я посмотрел на нее поверх очков.

– А сверхъестественного, говорите, тут нет?

– Что вы имеете в виду? Если говорить строго, то сверхъестественного нет не только здесь. Его нет нигде. Сверхъестественное – это такое понятие, которым мы как раз называем то, чего нет.

– Как растопить ваше сердце, Екатерина Андреевна?

– Наденьте скафандр.

– Нет, моя дорогая, если ваши точнейшие приборы ничего не заметили, остался только один еще не использованный прибор.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Но почему вы так волнуетесь? Если я не ошибаюсь, это все работает так. Вы в лесу, хотите пить и находите пруд. Можно ли испить водицы, думаете вы, и достаете прибор, проверяющий качество воды. Загорается зеленая лампочка, и вы пьете. Или вы прилетаете на планету, где есть атмосфера, но неизвестно, подходит ли она для человека. Опять же – достаете прибор, измеряете, вуаля. Ответ получен. Разве нет?

Армстронг помедлила, а потом начала говорить мягче и с сомнением в голосе:

– Я и моя команда исследовали Разлом, насколько это было возможно за такой короткий срок. Мы погружали зонды на всю глубину, а это в разных местах от четырнадцати до восемнадцати километров. Я не могу гарантировать, что где-то на глубине пяти или девяти километров мы не пропустили какой-нибудь важный слой породы. Там может быть что угодно. Чтобы окончательно убедиться в безопасности, нужны месяцы.

– Но вас ведь беспокоит совсем не это? – спросил я.

Ученая посмотрела мне прямо в глаза, и в них на долю секунды вспыхнул гнев, но явно не на меня, и она отвела взгляд.

– Борис Андреевич, вы всегда были проницательны. Меня беспокоит другое.

– Что же?

– Тревога. Подходя к Разлому, начинаешь чувствовать тревогу. А когда опускаешься вниз, она постепенно нарастает.

– У вас должны быть датчики на этот случай. Такие случаи известны, это какой-то звук, должно быть.

– Инфразвук. Да. Обычно такой эффект возникает на очень низких частотах, которые ухо не различает. Более того, в случае с Разломом это было бы логично, черт возьми. Для инфразвука нужен очень большой источник.

– Такой, как Разлом, – сказал я.

– Такой, как Разлом, – повторила Армстронг. – Но.

– Но его там нет, – сказал я.

– Да. Инфразвука нет. А тревога есть. И когда я спустилась на сто метров, то почувствовала, что у меня под ногами… Как бы это сказать… Зло.

– Что?

– Да, зло. Зло в чистом виде, которое медленно поднимается вверх и распространяется вокруг.

– Почему зло? Просто потому, что вам было страшно? Вы должны знать, что древнейшие верования не различали добро и зло в божествах. Все божества вызывали просто страх без знака плюс или минус. И только потом страх разделился на ужас и восторг.

– Возможно. Но когда я смотрела вниз, в эту бесконечную черноту, мне в голову приходила только одна мысль. Что это зло как оно есть.

Я понял по лицу ученой, что дальше этот разговор продолжать не стоит, и попробовал свести это все к шутке.

– Знаете, Екатерина Ивановна, зло – это убеждение, что добрые люди наивны. И что они совершают добрые поступки из-за своей наивности и слабости, а чаще по глупости. Так что ваш Разлом вне подозрений. Если он меня напугает, я тут же убегу. И не доставлю вам больше никаких хлопот.

Она посмотрела на меня изучающе.

– У нас судили юношу-ученого за жестокое убийство. Знаете, что он сказал на суде?

– Что же? – Я старался улыбаться.

– Что люди состоят из атомов. И оттого, что он эти атомы немного перемешал, мир ничего не потерял. Сколько было атомов, столько и осталось.

Я осторожно взял Армстронг за локоть. Она не сопротивлялась.

– Пойдемте, Екатерина Андреевна. Я просто посмотрю. Обещаю, что мой старый мозг, пропитанный виски, имеет иммунитет к любого рода странным вещам.

Выйдя из части, мы оказались в зоне оцепления, за которой располагался палаточный лагерь паломников. Несмотря на то что с холма была видна площадь, на которой находилось от двадцати до тридцати тысяч человек, суеты я не заметил. Как и говорил отец Казимир, паломники вели себя крайне спокойно. Кто-то читал, кто-то просто сидел или стоял на коленях. Я поймал себя на мысли, что нахожу какую-то прелесть в том, чтобы быть среди них.

Пройдя через очередной пост, мы начали спускаться вниз с холма, и тут я увидел то, что вызвало столько шума. Две большие песчаные насыпи, а может быть, возвышения естественного происхождения, не покрытые травой, уходили вдаль на север. Как две огромные узкие губы чудовищного гигантского рта, обрамленного травой, кустами и редкими деревьями, края которого не было видно из-за леса на горизонте. Я постарался тут же подвергнуть происходящее внутри меня рефлексии и понять, что я чувствую и что вижу. Есть ли ощущение, что этот гигантский и на удивление ровный рот мне приятен или, наоборот, вызывает отвращение и страх? Ничего. Да, ландшафт был непривычным, но это все. Никаких чувств, кроме любопытства, что там внутри.

За сотню метров до обрыва солдаты заботливо натянули еще одно очень низкое незатейливое ограждение, которое должно было уберечь от падения.

– По нашим расчетам, после этой линии. – Армстронг указала на ограждение, – возможно обрушение почвы. Поэтому ходить дальше я не рекомендую.

– А где вы опускаетесь в Разлом? Покажите мне это место. Там, видимо, можно подойти ближе?

– Верно. Пойдемте.

В пятистах метрах на север я увидел сооружение, похожее на начало канатной дороги. Пройдя ближе, мы перешагнули ограждение и подошли к месту почти на самом краю, откуда был виден противоположный край обрыва. На удивление, он был совсем близко – метрах в пятидесяти, как мне показалось.

– Такой маленький, – удивился я искренне.

– Давайте подойдем ближе, – ответила Армстронг с нотками иронии в голосе.

Мы оказались на деревянном настиле, который возвышался над почвой и был прикреплен к сваям, каждая его секция имела по бокам канат, идущий вверх. Только сейчас я заметил, что над нами возвышается стрела кранового сооружения. У самого края была зона с поручнем – импровизированная смотровая площадка для ученых. Действительно, по мере движения к поручню мысль, что противоположный край находится близко, становилась все менее реальной. Несмотря на то что было еще светло, солнечные лучи проникали совсем неглубоко в Разлом. Чтобы встать у поручня и взять его руками, пришлось бороться со страхом высоты. Переборов себя, я сначала посмотрел вниз. «И это все? – подумал я. – Это ты, страшный и ужасный?» Я почти улыбнулся, но повернул голову вправо, в сторону уходящего ущелья, и испытал чувство, ради которого сюда пришел. Освещенная по всей длине солнцем с запада, правая кромка Разлома резко переходила в черноту, которая теперь показалась мне космической. Вообще, все теперь начало приобретать смысл. Отошедшие друг от друга дольки огромного космического арбуза, освещенные желтым карликом, заставили на мгновение забыть про голубое небо и лес на горизонте. Я ощутил, как чернота из Разлома переходит в черное небо, покрытое звездами, и как Земля подо мной медленно движется в огромном космическом коридоре, а дальние сигнальные огни указывают ей путь. Чувство, длившееся долю секунды, прошедшее мгновенно, но оставшееся со мной навсегда. Уже потом я заметил, что тут же на дневном небе был едва виден и барельеф полной луны.