– Павлуш, я все понимаю, у тебя увлечение. Так никто тебе не запрещает. Ну, может, отнесем документы на Метростроевскую?

Но Павел молчал и уверенно держал оборону, и даже мамины слезы не могли ее пробить. Внутри у него сидела непонятно откуда взявшаяся уверенность, что все будет хорошо, у него получится.

Мамин бубнеж – она взяла отпуск и все время находилась при нем – прекратился, только когда она вместе с Павлом оказалась в Товарищеском переулке с папкой работ для творческого конкурса.

Следующие недели прошли как во сне… усталые лица членов приемной комиссии, молоденькие девчонки с красными носами и платочками, взрослые мужики-абитуриенты, непрерывно курившие у входа, душные экзаменационные залы.

И вот наконец после томительного ожидания, бессонных, беспокойных ночей раздался звонок. Это была Наталья Николаевна, первая учительница Павла в художественной школе и мамина подруга:

– Все отлично, Павлуш. Я звонила в приемную комиссию приятельнице. Ты – в списках. Молодец! Поздравляю. Я всегда в тебя верила. Теперь учись как следует, у тебя талант – а это обязывает!

Стены, шкаф, книжные полки, улыбающаяся мама – все закрутилось и заплясало перед глазами. Он схватил маму в охапку и, оторвав от пола, неуклюже расцеловал. «Je suis heureux!»[4] – закричал он во весь голос, а комната как будто наполнилась солнечными зайчиками. Он знал, всегда знал, с того самого сентября в четвертом классе, когда бабушка отвела его в Дом пионеров, Павел был уверен, что обязательно будет учиться и станет художником! Первоклассным художником!

Постэкзаменационная эйфория прошла быстро. Уже после первого семестра можно было уверенно поделить весь коллектив первокурсников-живописцев – а они в институте были самыми многочисленными – на две основные группы. К первой, «транзитной», относились прохлаждающиеся, кто продержится в институте год, много два, во вторую группу, «стоиков», входили те, кто имел шанс дотянуть до шестого дипломного курса или, во всяком случае, производил такое впечатление. Учиться было непросто. В Сурке, наследовавшем традиции Академии художеств, испокон века царила трудовая атмосфера. Это была самая настоящая муштра, со студентов сгоняли семь потов, чтобы воспитать «хищный глазомер», точность линий, чувство пропорций, быстроту схватывания «композиционных благозвучаний».

Впрочем, Павел, еще в художке приучивший себя не суетиться, не жаловался, терпеливо постигал и основы рисунка, и законы композиции, и правила цветового баланса, хотя многое из того, что говорилось, было для него уже повторением пройденного. Он умел молча делать то, что от него требовалось, не торопясь по каждому поводу самовыразиться.

К третьему курсу его начали замечать и выделять среди прочих студентов. Наработанное техническое умение постепенно стало входить в «союз с яркой творческой индивидуальностью». В его работах чувствовались и «поставленный глаз», и острая, почти неестественная наблюдательность, и внимание к незначительному, не бросающемуся в глаза. Казалось, он умеет замечать то, чего не видят другие. Было у него и другое редчайшее для художника свойство – юмор. Не остроумие, не ирония, обращающая рисунок в шарж или карикатуру, а именно юмор, заставляющий взглянуть на привычное другими глазами.

На четвертом курсе Павел со всей страстью увлекся портретным жанром. Portraire – говорила мама, – происходит от старофранцузского языка, то есть «изображать». Вот именно этому изображению он и посвящал все свое свободное время. От копирования классиков он перешел к автопортрету, потом перекинулся на портреты близких, соседей, приятелей, мучая их изнурительными сеансами позирования. Сидя, стоя, лежа, за работой, в полный рост, оплечно, акварель, гуашь, уголь, тушь, масло, акрил, смешанная техника… Он пробовал все, отважно экспериментировал, повторяя где-то услышанное: «Гениальное – это когда ЧТО и КАК рождается одновременно».

Не статус, а личность, не только передача внешнего облика, но раскрытие внутренней сути, не натянутая самодемонстрация модели, а естественное «предстояние» и, конечно, убедительная жанровая мотивировка – отличали его творчество.

Он всегда таскал с собой блокнот для набросков, которым доводил и близких и однокурсников до исступления.

Невинная мамина просьба купить к приходу гостей соль, хлеб и нарзан часто оборачивалась страшным криком. Бигуди-катыши на маминой голове, фартук поверх вечернего платья и суетливая мельтешня по кухне могли настолько его увлечь, что, сидя с блокнотом, он забывал и про хлеб, и про нарзан, и про гостей.

Теперь, по прошествии стольких лет, он даже не мог точно припомнить, когда именно началась эта чудовищная фантасмагория с портретами, перевернувшая всю его жизнь. Может, на четвертом курсе? Хотя нет, пожалуй, все началось с того самого вечера, когда в гости к родителям пришел папин друг Петр Михайлович.

Это было в канун какого-то революционного праздника из ныне отмененных. Человек он оказался интересный, яркий, как и отец, работал в Министерстве внешней торговли и объездил полмира. В каждый свой приход он потчевал их курьезными рассказами про свои поездки, про то, как шведский миллионер влюбился в солистку экспортного цыганского хора или как нашего спортсмена, решившего остаться на Западе, отлавливали кагэбэшники. В какой-то момент, заметив на стене одну из картин Павла, он стал расспрашивать его об учебе и, заинтересовавшись, отправился к нему в комнату смотреть работы. Вернулся дядя Петя с твердым намерением заказать у Павла свой портрет:

– Настоящего художника вырастили и молчите! Талант в землю зарываете.

– Его, пожалуй, зароешь, – отозвалась мама. – Вон, все стены увешал. Складывать некуда.

Она все еще оплакивала его несостоявшуюся карьеру переводчика.

– Талант надо поддерживать, – тоном, не терпящим возражений, произнес дядя Петя и принялся обсуждать будущий заказ. Он даже предложил Павлу довольно приличный гонорар, что, конечно, привело родителей в ужас.

– Нет, дорогие мои, каждый труд должен оплачиваться! А тем более – творческий! – настаивал дядя Петя.

Павел был в восторге и так хотел оправдать надежды, что не спал ночами, вынашивая концепцию будущего портрета. Помнится, уже сделав фотографии и набросок углем в интерьере дяди-Петиного кабинета, он никак не мог определиться и в результате написал два варианта, абсолютно разных. Один – в старых традициях изобилующий деталями. По замыслу Павла статуэтки, книги, экзотические детали обстановки были не просто обрамлением человеческой фигуры, а несли свою сверхзадачу. Они участвовали в композиции почти на равных, отражая характер портретируемого и его привычки. В другом варианте, используя прием a la prima, Павел, наоборот, отказался от всего лишнего. Лаконичность, стремительность, широкие свободные мазки и… работа была окончена в три часа. Мама пришла в восторг именно от нее. Но сам Павел, так и не сумев выбрать, который из двух портретов лучше, отдал сразу два. На устроенном по этому поводу ужине Павел чувствовал себя настоящим героем. Успех был безоговорочный. «Такие разные, и везде Петька прямо как живой». И никаких предчувствий…