– Да уж, тут ни за каким Фрейдом не спрячешься.

– Совершенно справедливо. Написать копию, не получив, так сказать, крепкой профессиональной подготовки, не получится.

– Это все хорошо, но послушайте, ведь не секрет, что для многих профессия копииста, художника-копииста, – исправилась Лизавета, – ассоциируется с подражанием, повтором чужого вдохновения, попыткой… – и запнулась.

– Примазаться к чужому таланту? – закончил мысль Павел, но никакого раздражения в его вопросе не было.

– Нет, Павел, вы меня неправильно поняли. Я хотела сказать, что копиисты – совершенно особая категория. Бремя рождения полотна, всякие муки творчества – для вас…

– Не существуют? Да, копиист – не творец. Здесь вы, Лизонька, пожалуй, правы. Наши муки творчества – это попытка «влезть в их шкуру», проникнуться их состоянием, их жизнью, временем, атмосферой, стать на месяц, да хотя бы на пару дней этим самым художником. И штришок за штришком проходить его многомесячный труд, становясь частью воссоздаваемого.

– Но это же подавление своего собственного «я»!

– Я бы, например, с большим удовольствием подавила собственное «я» Натальи Ротс, – вставила Мила.

– Вот именно! Ведь еще неизвестно, понравилось бы вам мое собственное «я», реши я однажды излить его на холсте. К чему эта самодемонстрация? A chacun – sa guerre[5]. Художник-творец – безумен и одержим, копиист – аккуратен и щепетилен. Наш удел – оставаться в тени, – ответил Павел.

– Как обидно! Разве нет?

– Нет, нисколько. Вот вы лучше приходите ко мне в мастерскую, это, кстати, совсем близко, я, как оказалось, ваш сосед. Я вам с удовольствием покажу свои работы.

– В мастерскую – само собой. А вы сейчас нам расскажите, к примеру, над чем трудитесь в данный момент? – не унималась Мила.

– Вообще-то я только что закончил работу и должен отдать ее заказчику. Она пока в мастерской, вы можете на нее взглянуть. Это копия портрета довольно известного художника. Был такой мэтр Ризенер, Анри Франсуа, француз, как вы уже догадались, писал портреты, делал на заказ мебель и очень даже процветал, а тут революция, Наполеон… одним словом, превратности судьбы. Когда в 1815 году русские вошли в Париж, к нему повалили заказы от наших офицеров. А потом ему еще больше подфартило: великий князь Константин Павлович пригласил его в Петербург. Там Ризенер сделался придворным художником, написал портреты Александра I – это, пожалуй, у нас самая известная его работа, – написал еще его жену, князя Юсупова, ну и многих других из знати. В Твери, в Путевом дворце, находится еще одна его работа – портрет великой княгини Екатерины Павловны. Вот с нее-то я и делал копию.

– Так вы специально в Тверь ездили?

– А как же. Не только ездил, но и в музее три дня просидел.

– А нельзя взять репродукцию и с нее сделать копию?

– В общем-то можно, многие так и поступают, копия в этом случае обходится заказчику дешевле, времени уходит меньше, но и получается она посредственной. Я… словом, у меня есть некие правила, или принципы, если хотите. На мой взгляд, любая, пусть даже самая что ни на есть качественная репродукция перевирает цвет.

– Знаем-знаем, в альбомах у Лопухиной румянец то зеленцой, то синевой отдает, – вставила Лиза, – стало быть, вы ездите в музей, чтобы с цветом не промахнуться.

– Совершенно справедливо. Аутентичную авторскую палитру ни на какой фотографии не разглядишь. А француз этот, Ризенер, был не только отличным рисовальщиком, но еще и настоящим мастером цвета, колористические эффекты, двойное освещение и все такое прочее… какая же тут репродукция! Кроме того, любая старая картина… как бы это объяснить, имеет свой дух, или флер, или ауру, которая исходит только от живого полотна, его надо видеть, чувствовать, быть рядом, чтобы поймать, уловить эту самую ауру. Без нее и не настроишься, и ничего не напишешь.

– Надо же.

– Ну а вы как думали!

– У меня на даче есть картина, старая, думаю, очень даже старая. Давайте, вы на нее посмотрите и определите, какая у нее аура, – предложила Лиза, а про себя подумала, что копиист – занятный и славный и с ним интересно.

– О, я – с удовольствием. Почту за честь, – с поклоном ответил просиявший Павел.

– Ну так и что же ваша копия Екатерины Павловны? Удалась? И кто заказчик? – продолжала спрашивать Мила.

– О своих работах как-то не хочется распространяться, вот вы придете в мастерскую, посмотрите и вынесете приговор.

– Ну а заказчик-то кто? Нувориш?

– Что-то вроде того. Словом, небедный человек искал для своей дочери подарок, но такой, чтобы поэкстравагантней. Она, по его словам, девушка начитанная, образованная. Долго выбирали, определялись, какую вещь копировать, натюрморт или, может быть, что-нибудь жанровое. Все ему что-то не нравилось. А потом, слово за слово, и выяснилось, что зовут-то его дочь Екатерина Павловна – вот мы и решили, что лучшего и не придумать – тезка на портрете, да еще великая княжна! И подлинник не где-нибудь во Франции, а под боком, в Твери.

– И когда пойдем смотреть на вашу Екатерину Павловну?

– Да хоть сейчас, я же говорю, мы соседи. Тут пять минут ходу, – с готовностью выпалил Павел и посмотрел на Лизу.

– Нет, сегодня у меня уже ноги не идут, и вообще пора расходиться, – зевая, ответила Мила, – бедный Любиш храпит, надо его будить и домой ехать.

– Ну тогда завтра?

– А что? Ведь завтра суббота.

Посовещавшись, они решили встретиться на следующий день. Сначала Лиза с Милицей навестят Павла в мастерской и посмотрят на Екатерину Павловну. Потом безотлагательный визит Лизы в Валентиновку, «а иначе меня убьет Сима», совместят с шашлыками на пленэре, Любиш, если захочет, может присоединиться к ним по дороге. Милка ходатайствовала о принятии в их ряды «Николая II», ссылаясь на его мольбы о встрече и на то, что он несчастный. В конце концов Лизины и Милины зевки на пятерку с плюсом ускорили сборы. И, разбудив мирно спавшего Любиша, гости отправились по домам.

Попрощавшись с Милицей на углу Большого Головина, Павел медленно побрел по пустынной Сретенке, возвращаться домой не хотелось. Почувствовав прилив бодрости, он решил прогуляться и, свернув на бульвар, зашагал в сторону Тургеневской площади. Завтра он снова ее увидит… Сердце билось, как перед первой школьной дискотекой. Миниатюрная, хрупкая, со светлыми непослушными кудряшками, ясными, широко открытыми, как у ребенка, глазами… Лиза. Неожиданно он поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы ему снова захотел написать (это слово вертелось у него на языке еще на выставке) портрет… Павла обдало холодом, и он уронил сумку на асфальт. Неужели… неужели он забыл тот страшный последний год в Суриковском…

Тогда перед дипломом, на майские, Павел выбрался в Суздаль. Устроились они с приятелем, можно сказать, по-барски, в мотеле. Отец накануне с кем-то договорился. Вот уж не город, а шкатулка. Монастыри, церковки, купола. И с погодой несказанно повезло. Небо высокое, широченное, ясно-голубое, с редкими, легкими, как будто сухой кистью мазками белил, облаками, несмотря на строгий наказ родителей только отдыхать – перед отъездом мама отобрала у него даже шариковые ручки – Павел уже почти добежал до гостиничного киоска, чтобы купить «чем и на чем» рисовать, но не дали, спасибо Теме. Он всегда к отдыху относился как к священнодейству. «Даже не начинай, чтоб никаких набросков тут мне. Я тебя знаю. Пошли лучше у местных бабок медовуху поищем. А то ведь их могли разогнать».