– Грубиянка, – отрезала Белая Мышь, ловковспрыгнула на стул и развернула бумагу. – Ну, Гаи… Ну-е, долго вы ещесобираетесь развратничать?

– Что?

– То, что слышали, – непреклонно отрезала БелаяМышь. – Вы, не состоя в браке, тем не менее спите вместе, по квартиреголыми ходите, понимаете ли. Куда нас заведут подобные нравы? Это не нашинравы, молодые люди. Вообще, по моему глубокому убеждению, следует до пределаограничить и строго регламентировать все, что связано с так называемой половойжизнью, и прежде всего: то, что она существует, молодые люди обоего пола должныузнавать после совершеннолетия. В свете вышеизложенного…

– Одну минуту, – сказал Гай. – Кто тебе далправо путаться под ногами?

– У меня мандат, – с достоинством сказала БелаяМышь.

– Ну так предъяви. – Гай протянул руку.

Мышь помахала сложенным вчетверо мандатом, но Гай ловковыхватил его и развернул. Это оказалась справка, выданная Белой Мыши в том, чтоона, Мышь, полторы недели проработала подопытной мышью в лаборатории бионики ибыла уволена по причине тупости, склочности и страстишки пить казенный спирт.

– Понятно… – покачал головой Гай, наклонился исцапал Белую Мышь за хвост. – Аленка, открой, пожалуйста, окно.

Алена охотно соскочила с постели, распахнула фрамугу. БелаяМышь, вниз головой болтаясь в воздухе, вопила что есть мочи, грозила страшнымикарами и пугала всеми мыслимыми несчастьями. Гай раскрутил ее как следует изапустил в окно, потом отправил следом пенсне и бумаги. Выглянул в окно. Аленажила на третьем этаже, но подонкам всегда везет – Белая Мышь, сильноприхрамывая, улепетывала, оставив на поле боя пенсне и бумаги.

– Вот так, – сказал Гай.

Алена неудержимо хохотала, и пришлось ее успокаивать – так,как это было приятнее им обоим.

Часам к двенадцати утомленная Алена заснула, предварительнозаверив, что после всех перенесенных страданий собирается проспать не меньше недели,а Гай отправился в город наносить прощальные визиты старым друзьям. Онволновался, было одновременно радостно и больно оттого, что он знал: последнийраз идет по этим улицам, последний раз щелкает по носу бронтозавра Гугуцэ, каквсегда разлегшегося в непотребном состоянии у входа в штаб-квартиру ЛигиЗдоровой Морали. Из окон страдальчески смотрели старые грымзы – Гугуцэ был имникак не по зубам.

На углу, у вернувшегося на свое законное место кафе «Эх,мать-перемать!», собрались второстепенные упырьки, привидения погибших приосаде Кандии янычар и ведьмы-студенточки. Компания веселилась вовсю – гремелмагнитофон с высоко ценившимися здесь записями Высоцкого, грохотали по асфальтукаблуки, и ведьма Беллочка уже исполняла стриптиз под одобрительные вопли. Вуголке метелили давешнего грузина, сделавшего Беллочке насквозь грузинскоепредложение, – чувствовалась рука Саввы Иваныча, без устали натаскивавшегозеленую молодежь.

Гай тепло попрощался со всеми, опрокинул традиционныйстакан, получил от Беллочки смачный поцелуй и пошел дальше. Попрощался сфонтаном Непорочной Каракатицы, с жившими в фонтане водяными и немного поболталс пожилым рассудительным русалом Владимиром Иванычем. Русал Владимир Иванычсвято верил, что настанет времечко, когда электронно-вычислительные машинывозьмут в свои руки регистрацию браков, продажу леденцовых петушков, сочинениелирических сонетов, перепись зайцев в Восточной Сибири, редактирование мемуаровпрофессиональных аферистов и все остальное, что пока что, слава богу, находитсяв компетенции людей. Слушать его иногда было довольно забавно.

…Гая провожали многолюдно, но тихо. Пили почти молча, хотякомпания собралась отпетая, буяны и безобразники. Стол поставили прямо наулице, настоянную на драконьих зубах водку разливали из черного бочонка. Плакало чем-то неизвестном и непонятном ему самому упившийся леший Сукин-РаспросукинКот, присмиревшая и красивая, сидела Алена, против обыкновения был молчалив ине тревожил гитару Мертвый Подпоручик, угрюмо опрокидывал рюмку за рюмкой упырьи философ Савва Иваныч. Наступил момент, когда просто нельзя было больше сидетьза столом и пить, и Гай отошел к перламутрово-серому «роллс-ройсу», сделал вид,будто проверяет мотор, хотя мотор был заворожен лично Сукиным Котом на двадцатьлет работы без бензина и запасных частей. Подошел Савва Иваныч, постоял рядом.

– Жалко, Гай, – сказал он хмуро. – С кем ятеперь останусь? Разве что с Вадькой, – кивнул он на МертвогоПодпоручика. – В барды Вадьку потянуло, как-нибудь проживем. Ты ведьбудешь очень жалеть, Гай, пойми ты это. Ты обречен на постоянство предметов инебес. Тогда как главная прелесть здешней жизни состоит в том, что никто из насне знает, что в следующую минуту случится с любым из нас и с самим ИрреальнымМиром. А вернуться ты уже не сможешь. Даже если на нас не плюхнут атомнуюбомбу, что, откровенно говоря, всего лишь вышибет Круг назад в Ирреальность,вернуться ты уже не сможешь… Вот, держи на память.

Он достал маленькую безделушку – на черном кресте распятыйСатана, искусно вырезанный из камня кофейного цвета с золотистыми прожилками. Аглаза были – из зеленого камня.

– Это – чтобы ты не забыл. Всякое случается… –неопределенно сказал Савва и надел цепочку на шею Гаю.

Они вернулись к столу. Мертвый Подпоручик уже стоял сгитарой.

– Баллада о чужой весне, – объявил он.

Серый якорь в мутном иле,

стая чаек, как пурга.

Наконец-то мы приплыли

к самым дальним берегам.

В полутьме блестят кинжалы,

снова бой сулят рога

Для картонного причала,

Для фанерного врага…

– Ну, Гай… – сказал Савва Иваныч, подавая емуналитый до краев стакан.

Гай выпил одним глотком и что есть силы швырнул стакан наземлю. Брызнули осколки, превратившиеся в лебедя, тут же унесшегося ввысь спечальным хрустальным криком. Гай расцеловался с Саввой Иванычем, с СукинымКотом, Вырвипупом и Охломонычем, обнялся с Мертвым Подпоручиком и забрался вмашину, где уже сидела Алена. Резко рванул с места. В зеркальце заднего вида онне смотрел, и, когда перебрасывал скорость, в него, как нож, вошло ясноесознание, что ни Саввы, ни Мертвого Подпоручика, ни этого страшного и красивогогорода он больше не увидит никогда. До этого какая-то частичка мозга упорносопротивлялась этой жестокой истине, но сейчас перестала. Сожжены были всемосты.

Гай чувствовал себя так, словно от него оторвали часть егосамого и теперь этот кровоточащий трепещущий кусок валяется на пыльноймостовой. Проезжая по улицам, он старался запомнить навсегда все, что видел,даже привычные мелочи, на которые еще вчера не обратил бы внимания, –приоткрытое окно, пустую бутылку, пьяного тролля, потому что и окно, и бутылка,и тролль были в последний раз. Он не плакал, хотя плакать ужасно хотелось.