– Нет, брат, вряд ли ты их надуешь. К тому же царь на тебя по-прежнему очень сердит. Все твои насмешки ему известны. Я и так удивляюсь его терпению. Был бы Павел, давно бы тебе сидеть в остроге или Сибирь коптить. Надеюсь, тебе известна история лейтенанта Акимова?

– Нет, не помню, расскажи…

– Как и ты, Акимов сочинял эпиграммы, но только на Павла, и наклеил ее на стене Исакия… Его прямо на месте, как говорится, преступления и схватили… Постой, сейчас вспомню эпиграмму:

Се памятник двух царств,

Обоим столь приличный, —

Основа его мраморна,

А верх его кирпичный…

– Ты же помнишь, – продолжал Пущин, – строительство Исакия началось при Екатерине, и строили его из мрамора, а закончили при Павле кирпичной кладкой. Так вот, лейтенанту царь повелел отрезать язык и сослать в Сибирь. А твоя дерзость гораздо острее… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» За такое можно и на эшафот попасть…

– Ссоримся мы с царем… Но было ведь и другое время… Помнишь, он моей «Деревней» восхищался и выражал благоговение, плешивый черт…

– Подумай, стоит ли по пустякам рисковать своей головой… – с грустью в голосе проговорил Пущин. – Но мне, брат, пора…

– Куда ты так торопишься, Жанно?.. Я отдыхаю с тобой душой, друг мой… Вот ты уедешь… и я снова один… один… – у Пушкина на глазах показались слезы.

– Что делать? Я провел у тебя, поверь мне, самые радостные минуты моей жизни… Но надо ехать… Давай выпьем по последнему бокалу, и в путь…

Часы пробили три… Во дворе уже давно позванивала бубенчиками прозябшая тройка. Ямщик тоже озяб, пытаясь согреться, он ходил вокруг саней, размахивая руками, притопывая ногами, нетерпеливо посматривая на освещенное окно.

Друзья поднялись из-за стола.

– Прощай и будь здоров, Француз… И попусту не безумствуй…

Пушкин помог Пущину надеть его медвежью шубу. Они обнялись… Оба от волнения не могли произнести ни слова, вышли на темное крыльцо. У Пушкина в руках горела свечка. Пущин вскочил в сани… Поэт что-то ему кричал на прощанье, но тот уже не слышал… Зазвенели колокольчик с бубенчиками, и сани исчезли в снежном тумане…

– Прощай, друг, Жанно… – смахивая слезу, прошептал Пушкин.

Пушкин, вернувшись в свою комнату, сел за стол, опустив голову на руки.

– Предки мои поставили свои подписи под избранием царем Романова, а что я, кто я и где я… – с горечью пронеслась в его голове неожиданная мысль…

Горела свеча. В ушах все еще звучал голос Пущина. Душа наполнялась грустью и печалью… Пушкин придвинул к себе чистый лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал быстро писать:

Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил…

Наступила Масленица. Стало чаще пригревать солнышко, которому радовались даже куры, индейки, гуси, бродившие по двору… Ольга, выглянув в окно, увидела кучера Петра. Он держал в поводу уже оседланную лошадь, которая, как и кучер, щурилась от солнца. Лошадь была неказистой, как и рыжее седло на ней, не раз уже чиненное. Но молодого барина это мало волновало…

Дверь на террасе заскрипела, и на крыльце появился Пушкин, готовый к прогулке. В руках у него хлыст и перчатки.

«Наверное, снова к соседкам в Тригорское», – пронеслось в голове у Ольги. Сердце ее бешено забилось… – Куда же мне? В Сороть, в прорубь?.. И всему бы конец…»

Тем временем молодой барин вскочил в седло и поскакал со двора, махнув Ольге на прощанье рукой.

«Скоро весна!» – подумал Пушкин, ощутив и на себе слепящее солнце. Вокруг она начинала свое торжество. Под копытом лошади он вдруг заметил подснежник. Воздух был удивительно свеж, пахнущий тающим снегом, весенним солнцем и чем-то еще, неведомым, но прекрасным. И сразу начали в душе слагаться стихи:

Только что на проталинках весенних

Показались ранние цветочки,

Как из царства воскового,

Из душистой келейки медовой

Вылетает первая пчелка…

Полетела по ранним цветочкам