Разумеется, я во многом упрощаю; из моего изложения следует (и все ученые склонны так думать), что существует четкое и легко выявляемое различие между теорией и фактами, между информацией от органов чувств и теми умозрительными конструкциями, которые мы над этой информацией воздвигаем. Но ни один современный психолог не поддержит такую точку зрения, да и Уильям Уэвелл[44] был против нее: он отмечал, что даже простейшее, как представляется, чувственное восприятие зависит в своем истолковании от мысленного действия. «Лицо природы скрывается целиком за маской теории»[45].

Ошибки

Если, вопреки всем предосторожностям, ученый допускает фактическую ошибку (скажем, результаты эксперимента проистекают из загрязнения предположительно чистых ферментов или использовались гибридные мыши вместо мышей инбредной линии), то такую ошибку следует признать публично и как можно скорее. Человеческая природа такова, что ученый может даже удостоиться похвалы за подобное признание и его репутация не пострадает – разве что в зеркало будет стыдно смотреться.

Здесь важно не пытаться, так сказать, напустить побольше дыма, чтобы спрятать допущенную ошибку. Некогда я был знаком с талантливым ученым, который утверждал, что раковые клетки, если их заморозить и высушить в замороженном состоянии, будут по-прежнему способны провоцировать возникновение опухолей. Утверждение было ошибочным, ибо ткани, которые он считал сухими, – они выглядели таковыми и, как заверял этот ученый (а мы верили ему на слово), могли разлететься по лаборатории при малейшем дуновении, – все равно содержали до 25 процентов влаги. Вместо того чтобы согласиться с критикой, этот бедняга поставил под сомнение свою дальнейшую карьеру, притязая на изучение феномена, который он именовал биофизикой клеточного замерзания, а не конкретного проявления этого «феномена». Признай он свою ошибку и займись чем-то другим, он наверняка внес бы со временем положительный вклад в развитие науки.

Появление шатких гипотез можно оправдать и извинить тем, что в свое время их безусловно вытеснят более обоснованные и приемлемые, но они способны причинить немало вреда тем, кто эти гипотезы выдвигает, поскольку ученые, влюбленные в свои теории, обычно категорически не желают соглашаться с отрицательными результатами экспериментов. Порой взамен безжалостного критического обсуждения гипотезы (il cimento[46]; см. главу 9) подобные ученые лелеют свои домыслы, проверяют в экспериментах лишь малозначительные следствия из них или цепляются за какие-то косвенные признаки, не ставящие под сомнение истинность самой гипотезы. Мне довелось быть очевидцем такого хода событий в одной русской лаборатории, само существование которой зависело от веры в эффективность некоей сыворотки, хотя, по мнению большинства иностранных ученых, эта сыворотка вовсе не обладала приписываемыми ей свойствами.

Не могу дать ученому любого возраста совета лучше, чем следующий: степень уверенности в обоснованности той или иной гипотезы никак не связана с тем, истинна данная гипотеза или ошибочна. Сила убеждения всего-навсего позволяет нам решать, выдержит эта гипотеза критическую проверку или нет.

Поэты и музыканты, полагаю, сочтут мой совет печальным проявлением чрезмерной осторожности и показательным примером бездуховного стремления к подбору фактов (каковое, по их мнению, присуще науке в целом). Думаю, для них все, что возникает в приступе вдохновения, обладает очарованием подлинности. Правда, на мой взгляд, в действительности так бывает, лишь когда талант граничит с гениальностью.

Ученый, которому привычно обманывать себя, уверенно движется по дороге к обману других. Это ясно видел Полоний: «А главное: будь верен сам себе» и далее[47].

Образ жизни

Твердо веря в то, что креативность в науке неразрывно связана с теми творческими озарениями, которые посещают поэтов, художников и прочих людей искусства, я все же вынужден признать, что распространенные представления (если угодно, романтические бредни) о творчестве в разных сферах деятельности и его разнообразных проявлениях в какой-то степени соответствуют действительности.

Ученому, чтобы творить, необходимы библиотеки, лаборатории, общество коллег и соратников – и безусловным подспорьем окажется спокойная, лишенная треволнений повседневная жизнь. Деятельности ученого нисколько не помогают (наоборот, изрядно мешают) как отстраненность от общества, так и беспокойство, стрессы и эмоциональные потрясения. Конечно, личная жизнь ученых может со стороны выглядеть странной, порой до комичности, однако вовсе не в том, что хоть каким-то образом затрагивает их работу, ее природу и качество. Если ученому взбредет на ум отрезать себе ухо, никто не истолкует этот поступок как признак осознания творческого бессилия[48]; кроме того, ученому не простят ни малейшей bizarette[49], малейшей экстравагантности только на том основании, что он – человек науки и блестящий талант. Рональд Кларк в своей биографии Дж. Б. Холдейна[50] упоминает, что склонность его героя то жениться, то разводиться привлекла внимание Sex Viri[51], этого секстета надзирателей, следившего за благопристойностью в Кембридже: они даже попытались лишить Холдейна кафедры за «аморальное поведение»[52]. Признаться, период жизни Холдейна, когда он впервые женился (на сумевшей наконец-то развестись Шарлотте Берджес), и вправду напоминает либретто комической оперы.

Потребность ученых и исследователей в спокойствии, которая обеспечивает ясность ума, делает их в глазах сторонних наблюдателей невыразимо скучными персонажами, которых нужно жалеть – как жалела романтическая литература девятнадцатого столетия всевозможных творческих людей (вспомним la vie de Boheme[53] и тому подобное).