После привычных насмешек над озабоченностью ученых вопросами приоритета подобные беседы чаще всего сводятся к обсуждению Джеймса Д. Уотсона и «Двойной спирали»[58]: мол, вот ярчайший образчик научной алчности. В своей книге «Надежда на прогресс» я выступил в защиту Уотсона – по тем же самым основаниям, которые побуждают меня оправдывать стремление к признанию. Прежде чем осуждать Уотсона, публике следовало бы вспомнить, что авторам в литературе простительно фактически любое поведение, сколь угодно антиобщественное или причудливое, если в их творчестве ощущается несомненная искра таланта. Джим Уотсон, безусловно, очень талантливый молодой человек, и я не погрешу против истины, заявив, что «Двойная спираль» уже сделалась классикой жанра. Мы вправе сожалеть, но не более того, что молодой Уотсон не счел нужным отметить заслуги коллег и не выказал душевной щедрости, повествуя о поистине поразительном открытии, к которому он был причастен.

Научничество

Честь изобретения этого слова принадлежит, разумеется, Стивену Поттеру[59]: под научничеством понимается практическое развитие себя как ученого. В этимологическом словаре Онионса слово scientman (ученый-карьерист) толкуется как один из вариантов слова «ученый» (man of science)[60]. А слово scientist с тем же значением вошло в употребление стараниями Уэвелла не ранее 1840 года. Кстати сказать, Уэвелл был величайшим «именователем» и категоризатором науки. В публикациях Королевского общества можно отыскать переписку Уэвелла с Майклом Фарадеем, где они обсуждают, как именно называть противоположные полюса электролитической ячейки. Фарадей предлагал такие пары – вольтаод и гальванод, подземнод и небоод, истод и вестод («восточный» и «западный»), цинкод и платинод. В ответе Уэвелла ощущается убежденность в своей правоте: «Дражайший сэр… я склонен рекомендовать… названия анод и катод». Так эти полюса и зовутся с тех самых пор.

Под научничеством подразумеваются практики, нацеленные на укрепление репутации ученого или на понижение репутации других ученых вненаучными способами. Эти практики очевидно порочны и, как ни прискорбно, отражают тотальное отсутствие единомыслия в коллективе. Возникли они отнюдь не сегодня: Р. К. Мертон пишет, что Галилей досадовал на соперника, который «всячески старался умалить его заслуженную славу, достойную изобретателя телескопа, этого полезнейшего инструмента для астрономов».

Существует крайне злонамеренная форма научничества, когда ученый подхватывает чьи-либо идеи и прилагает немалые усилия, чтобы доказать, что он сам и ученый, который указанные идеи выдвинул, пришли к ним независимо друг от друга, опираясь на некие предшествующие исследования. Помню собственные удивление и досаду от того, что бывший приятель, не побрезговав данной практикой, попытался всех убедить, будто ничем мне не обязан и будто я никак не повлиял на его собственные изыскания.

Другой нечистоплотный кунштюк состоит в том, чтобы ссылаться лишь на свежайшие научные статьи авторов, которым ты так или иначе обязан, но при этом обильно цитировать себя самого на глубину, если получается, десятков лет. Это откровенно бессовестно и непростительно, ведь тем самым из научной статьи исчезают важные подробности, которые иначе позволили бы кому-то продолжить исследования автора – или предоставили бы возможность доказать, что все авторские рассуждения являются чистейшими домыслами. Люди, прибегающие к подобным трюкам, ставят на кон свою репутацию, и негативное отношение к этой форме поведения чрезвычайно распространено – даже среди тех, кто сам, по тем или иным причинам, не отказался бы при случае провернуть что-нибудь этакое.

Еще нужно упомянуть о следующей практике научничества, заключающейся в притязании на обладание умственными способностями, которые позволяют критически оценивать любой довод («Признаться, я сомневаюсь…», «Должен сказать, я нисколько не убежден…» и т. д.). Также встречаются случаи, когда люди утверждают, что думали о чем-то похожем или что-то такое уже затевали («Именно об этом я думал, когда получил аналогичные результаты в Пасадене»). Мне довелось быть знакомым с одним медицинским исследователем, который столь беспощадно критиковал работу всех вокруг, что поневоле возникал вопрос – а верит ли он вообще хоть во что-то? Что касается его научной одаренности, он ожидаемо был творчески бесплоден (кстати, тут, возможно, кроется причина чрезмерной критичности), но когда ему действительно приходила на ум какая-либо оригинальная идея – начиналось сущее светопреставление, ибо идеи существеннее и ослепительнее мир, разумеется, еще не ведал. Он разом забывал о всякой критичности, буквально носился со своей идеей, а осторожные возражения коллег воспринимались им очень остро, едва ли не как проявление открытой враждебности.

Ученые отлично знают, что не должны прибегать к таким трюкам; подозреваю, что каждый раз, когда они все-таки что-то подобное используют, у них возникает ощущение собственной неадекватности и профессиональной непригодности. Жаль, что ученый, действуя таким образом, пренебрегает мнением о себе со стороны тех, кого он рвется опередить.

Снобизм «чистой» и прикладной науки

Одним из наиболее губительных последствий проявления научного снобизма является утверждение «классового» различия между «чистой» (теоретической) и прикладной наукой. Пожалуй, хуже всего ситуация с этим складывается в Англии, где издавна считается, что джентльменам не пристало заниматься торговлей или какими-либо делами, с торговлей связанными.

Данное «классовое» различие особенно оскорбительно потому, что оно отталкивается от принципиально ошибочного понимания значения слова «чистый»; в распространенной интерпретации «чистая» наука благодаря этому ставится выше науки прикладной. Но первоначально «чистыми» (pure) называли те дисциплины, аксиомы и основные принципы которых выводились не из наблюдений и не из экспериментов (то и другое считалось вульгарными занятиями), а из интуиции, из озарений или из каких-то умозрений. Убежденный в том, что обладает привилегированным доступом к познанию Абсолюта, «чистый» ученый мнил себя выше тех, кто вскрывает туши животных, окисляет металлы или смешивает химикаты ради непредсказуемых и невообразимых последствий. Все подобные действия казались стародавним теоретикам – как и многим моим коллегам-гуманитариям, когда я в молодости преподавал в Оксфорде, – недостойными настоящих ученых, своего рода презренной коммерцией или ремесленничеством; прикладных ученых не приглашали в салоны, сколько бы они ни пытались самоутвердиться, и в обществе было принято их отвергать («А что вы скажете, если ваша сестра решит выйти замуж за практикующего ученого?»). Ведь разве милорд Бэкон не уподобил чистую науку свету (вспомним – зажечь свечу в природе) и разве Сам Господь не сотворил свет, прежде чем задуматься о прикладной науке?