крайне неблагоприятная для того. На дворе было дождливо и сыро. Для усиленного электрического освещения фотограф привез с собой достаточное количество различных по размеру электрических ламп и неприглядность погоды не могла отразиться на качестве работы. Снимались вместе все члены Синода, и в разных отдельных группировках и единично. Я попросил, если возможно, приготовить для меня по одной фотографии в крайнем случае к вечеру следующего дня, к моему отъезду. Фотограф обещал это сделать и, действительно, представил. Возник вопрос – можно ли будет благополучно провести чрез границу эти фотографии. При осмотре вещей могут отнестись к ним подозрительно и оставить их у себя при сделанном протоколе. Но я все-таки решил взять их с собой.

30-го было синодское заседание, но без моего участия. Мне хотелось все свободное время этого дня употребить на чтение синодских дел, скопирование некоторых из них и приготовление к отъезду. К концу заседания я вошел попрощаться со Святителями и пожелать им бодрости и сил для продолжения огромной важности дела, – созидания нашей Церкви в неизменной верности ее канонам. Поезд, с которым мы должны были отъезжать, отходил в 9 ч. в. Трогательно нас провожали. К 7-ми ч. Прибыли в Патриархию архиепископы Алексий и Филипп, и все присутствовавшие здесь во главе с митрополитом Сергием сели за последнюю предложенную трапезу. Как это обычно бывает в таких случаях, разговоры мало вязались. К 8-ми часам было подано такси. Помолившись, облобызали друг друга при слове «до свидания», а в душе, по крайней мере у меня, звучало: а не «прощайте» ли? Все вышли проводить нас до такси и ожидали, пока мы двинулись. С нами поехал проводить архиепископ Алексий в клобуке, с архиерейским посохом, как и встречал нас. В 8 часов мы были уже на Александровском вокзале. Так как до отхода поезда было еще полчаса, то мы пошли посидеть в зал. Тут я увидел демократическую обстановку зала: по за стенами стоят небольшие, человека на четыре, простые деревянные накрашенные диваны, и не везде при них такие же круглые столики. Серовато-грязноватые стены и потолок. Народу – никого. От всего веет угрюмостью.

– Поезд подан – уведомил нас носильщик. Мы отправились. В четырехместном купэ мягкого вагона, в котором были наши нумерованные места, уже сидели двое военных, по-видимому, офицеры, ехавшие в Витебск. Хотелось бы остаться в одиночестве, но что же делать? Нужно мириться и с этим.

– Мы, батюшка, курим, – обратился ко мне один из них, и купэ – для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купэ. Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время; хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных. Правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но я не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел уже в них не «красных» военных, а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям Церкви.

Между тем мой спутник, А.С. Соколов, успел переговорить с проводником вагона – нельзя ли нам занять отдельное купэ. Тот любезно обещал это устроить, как только двинется в путь поезд, когда выяснятся свободные места. Вероятно, и самим военным не хотелось и нас стеснять и себя нашим присутствием в одном купэ. По-видимому и они о том поговорили с проводником. Архиепископ Алексий, оказывая чрезмерную любезность, несмотря на мою просьбу не утруждать себя и ехать в Патриархию, все время до отхода поезда стоял на перроне против окна нашего купэ. Поезд двинулся. Братским взаимным поклоном мы простились друг с другом. Военные, взяв свои вещи, пожелав нам благополучного пути, пересели в другое купэ, и мы остались вдвоем. Скорый поезд надлежащим ходом все дальше и дальше уносил нас от Москвы, сердца России, от гостеприимной Патриархии, от исповедников Церкви Христовой и устроителей Русской Церкви. Без громких слов, тем менее без каких-либо демонстративных действий, совершенно несвойственных истинным Христовым служителям, тихо, предавшись воле Божией, живя во всех смыслах только «днесь», в полном смирении, они совершают великое Божие дело, которому всегда приличествует таинственная тишина, – дело воссоздания, духовного обновления родной нашей Церкви. О них, как и обо всех иерархах Патриаршей Церкви – все они ходят теми же путями в служении Христу – можно сказать то же, что св. ап. Павел сказал о Моисее: Он отказался называться сыном дочери Фараоновой, лучше захотел страдать с народом Божиим, нежели иметь временное греховное наслаждение, и поношение Христово почел большим для себя богатством, нежели Египетские сокровища, ибо он взирал на воздаяние (Евр. 11, 24–26).

И их хотел сатана сеять, как пшеницу (Лк. 22, 31) и они могли легко совратиться в живоцерковничество, чтобы служить лжи во всех смыслах; но они, хранимые силой Божией, предпочли всему Истину, и за верность ей, если Богу угодно, идти в тюрьму и ссылку, дабы Она святилась и свидетельствовалась пред людьми, любящими ее.

Не всему Русскому православному Зарубежью это видно и понятно. Чтобы ощутить эту совершаемую в глубине церковной жизни работу, нужно реально соприкоснуться с ней: «прииди и виждь». Или по крайней мере нужно дать надлежащее место в сердце каждому из двух предметов нашего верования и ожидания, чтобы приобщиться к тому духовному подвигу и внести хотя малую долю своего участия в него. Ищите прежде Царства Божия и Правды Его (оправдания, очищения от грехов, покаянного настроения) и все остальное приложится вам. Это основной закон христианской жизни, вечной и временной. Если этот основной закон разрушается, и на первое место ставится «все остальное», земная жизнь с ее плотскими удобствами, плотская культура, а исканию Царства Божия отводится в душе едва заметный уголок, в котором можно побыть мимолетно, и то не по влечению сердца, а по живущей в нем еще традиции, для перемены настроения, и то внешнего, то, конечно, в христианском государстве жизнь должна прийти в разрушение, пока не восстановится спасительный основной закон Христовой воли. Русская православная эмиграция, Зарубежье, именно и страдает этим духовным недугом. Она носит на себе еще яркие следы того почти общего духовного настроения всего русского народа мирного времени, когда искание Царства Божия и Правды Его не было внутренней двигательной жизненной силой, дающей