Багрец и золото — эти цвета действительно доминируют в раскраске дальневосточной осени.

На завалинке возле больничного барака было тепло — очень ласково грело невысокое солнце.

Очки уже прочно сидели на носу Алтайского — сержант принес медную проволоку. Надя дала иголку и свечу, чтобы воском закрепить стекло. После ремонта очков стекло немного шатается, но уже не выпадает. Видно все отлично: вон солдаты гоняют мяч, стоит толпа около госпитального клуба, вон кого-то пронесли на носилках в санпропускник. Из-за угла корпуса вышли несколько бойцов: стриженые головы, выцветшие госпитальные халаты, идут — дымят, смеются.

Сержант Еремин убежал по делам и унес костюм цвета хаки — пошел договариваться насчет его стирки. Еремин примерно одного роста и одной комплекции с Алтайским, вот и выпросил костюм на время — сержант предполагал блеснуть в нем в клубе госпиталя, где намечались танцы, надеялся достать и галстук. Ефрейтор Леонид пошел за билетами в кино.

Рядом с Алтайским сидели на завалинке хроники-однопалатники. Пятнисто-зеленое лицо Голицына маячило в окне.

Стриженые головы направились к сидящим, подошли, подсели рядом.

— Здорово! — сказал, не садясь, парень с дымящейся завертушкой из газеты величиною, наверное, в четверть листа.

— Здорово, — ответил Алтайский.

— Ты по-русски говоришь? — изумленно спросил парень. — Значит, ты русский?

Алтайский утвердительно кивнул головой.

— А нам говорили, что здесь японцы, разочарованно протянул парень. И вдруг спохватился: — Тогда получается, что ты белобандит.

Двое пожилых, сидевших рядом с Алтайским, хроников уставились вдаль безразличными взглядами, третий — японец — понимал по-русски плохо. Василий Голицын, пристроившийся было ухом к форточке, стоя на подоконнике, растворился в темноте палаты.

Алтайский рассмеялся:

— Что, похож?

— А кто тебя знает… — протянул боец.

— Сколько тебе лет? — спросил Алтайский.

— Двадцать пять.

— А мне двадцать восемь, — продолжал Алтайский. — Я родился в семнадцатом году. Революция когда была?

— Тогда же, в семнадцатом, и была… — нехотя ответил боец.

— Давай теперь рассудим, — Алтайский заулыбался, — в двадцать втором году белогвардейцы все вышли. Согласен? Как раз здесь, на Дальнем Востоке, они были последними. Мне тогда было пять лет. Значит, по-твоему, — хитро продолжал Юрий, — я появился на свет с усами, с винтовкой и в хромовых сапогах, как все белобанди-ты?

Бойцы засмеялись.

— Значит, у тебя отец белобандит! — не уступил парень с завертушкой.

— Ты слышал, что такое РКИ? — спросил Алтайский.

— Рабоче-крестьянская инспекция, сейчас ее нет, — объяснил боец, присевший на корточки. — РКИ была сразу после революции.

— Правильно, — подтвердил Алтайский. — Так вот, мой отец в ней и работал, только жили мы тогда в Сибири. Вот ты и прикинь: оставались ли белобандиты служить советской власти?

— Как же ты тогда в Японию попал? — спросил белобрысый боец.

— Я в Японии не был. Был только в Китае, а Китай — не Япония, — ответил Алтайский.

— Все равно и там японцы были…

— Были, да потом! — начал объяснять Алтайский. — А когда в двадцать седьмом году мы поехали из Владивостока в Китай, там была советская железная дорога — Китайско-Восточная называлась… Слышал?

— Погоди! — перебил боец с завертушкой. — Во Владивостоке был, говоришь? Жил там где?

— На Первой речке, на Океанском проспекте.

— А учился где? — прищурил один глаз боец.

— В десятой школе первой ступени. Как спустишься через «трубу» с Китайской на Первую речку, внизу в балке баня…

— А напротив, на углу, — перебил боец, пыхнув завертушкой, — мы сшибали вывеску «Торговля москательными товарами Титова»…

Лед отчуждения начал таять, когда Алтайский, засыпаемый вопросами, стал рассказывать о жизни в Китае, об учении, о разных судьбах тех, кто по своей воле или случайно оказался вдали от Родины. И бойцы вскоре разговорились о своем житье-бытье…

Из того, что рассказывали бойцы, Юрий услышал многое впервые: будто в Советском Союзе бесплатно учат даже в вузах, и не только учат, но и дают студенту место в общежитии, стипендию на жилье и еду, бесплатно лечат людей… Ерунда какая-то! И совершенный свист о том, что истощенное войной государство продолжает бесплатно учить, давать стипендии, обеспечивает народ не просто врачебной помощью в виде бесплатных приемов-консультаций в поликлиниках, но и делает операции, содержа в больницах, поит, кормит и не берет ничего даже за еду!

«Вот бы мне так, — подумал Алтайский. — Хотя бы только учиться так досталось! Но нет, тут что-то не так! Ага, понятно, — догадался Алтайский. — Наверное, им приказали вести пропаганду…»

Так он и сказал вслух. Бойцы взорвались смехом. В их взглядах и улыбках Алтайский прочитал гордость и превосходство…

Подошедший во время разговора и присевший сбоку сержант Еремин покатывался со смеху вместе со всеми, когда Алтайский, упорствуя, долго не хотел верить в «сказки», которые ему рассказывали бойцы, задавал нелепые вопросы.

Да и как ему было не задавать эти нелепые вопросы — уж слишком разителен контраст между тем, что он слышал сейчас от бойцов, и тем, в каких условиях сам учился за границей.

— Не заплатил деньги за учение до пятого числа любого месяца — заворачивай оглобли, на лекции нельзя! Зачеты, экзамены без квитанции о том, что плата внесена, не принимают. Что делать? На первых курсах богатеньким студентам чертежи, курсовые работы, проекты делал, все за плату. В этом и своя польза — другим делаю и сам учусь. А в каникулы примусы чинил… Чего смеетесь? И примусы, и пишущие машинки, и патефоны, и утюги!.. Порох охотничий делал в институтской лаборатории, честное слово — не вру! Сапоги, правда, не тачал, костюмы не шил, а кое-кому и этим приходилось заниматься, — рассказывал Алтайский. — Много было таких, как я, не всегда и найдешь подходящую работу. Уже на третьем курсе я занимался, когда пришлось пойти сторожем-поденщиком на вокзал. Работа, прямо скажу, сволочная: с восьми утра до десяти следующего дня на ногах, спать ночью нельзя — надо по путям ходить, чтобы видно было: сторожа бодрствуют. А то назначат крыс гонять… — бойцы, окружившие Алтайского, снова засмеялись. — Ну, вот опять! Да я же серьезно вам говорю: зимой, когда мороженые туши диких кабанов и козуль на платформу выгрузят из вечерних поездов, крысы — тут как тут! Продежуришь 26 часов, потом домой пешком километров пять — и спать… И автобусы и трамваи ходят, да не по карману — и мелочь приходится экономить… А вечером на лекцию в институт тоже километров за пять от дома, в одиннадцать или в полночь снова спать, а к восьми утра опять на работу. И терпел я так больше двух лет…

— Ну, а выходные, дополнительные отпуска студентам, которые работают? — спросил