трофейные меховые ботинки, половина палатки и сигареты — все, что он перечислил в записке перед отправкой в госпиталь. Очков не было, он вспомнил о них потом, когда записку уже отправили.

Колючая проволока, окружавшая бараки, не была преградой для взглядов прохожих. Дорога шла рядом, поднимаясь по насыпи к деревянному мосту через какую-то речушку. По мосту то и дело сновали машины. Их водители, сидевшие в кузовах пассажиры, как и прохожие, поворачивали головы, разглядывая бараки за двумя рядами колючей проволоки, и на их лицах не отражалось удивления — очевидно, картина была привычной.

По утрам, по команде «кончать ночевать» узников лагеря поднимали на прогулку и умывание на улице. К кранам, установленным вдоль канав, выстраивалась очередь. За колючей проволокой, примыкавшей к отхожему месту, становился, как для торжественной церемонии, боец с автоматом; он одобрительно отзывался на победные звуки, понукал медлительных.

Первую ночь в лагере спать пришлось не раздеваясь, но мягко — на свернутом зимнем пальто. Мешало что-то твердое в кармане, оказавшееся куском мыла.

«Как кстати это мыло», — подумал Алтайский, держа его в руках и пристраиваясь утром к очереди на умывание.

Утро выдалось солнечным, на сухой земле лежал иней, лужи в канавах подернуты тонким ледком.

Алтайский воспринимал все, что видел, остро и живо: выстроившиеся в два ряда побеленные бараки с маленькими высокими оконцами, затянутыми проволокой, и с железными прутьями на гвоздях казались запущенными и мрачными, а маленькая голая улочка между ними с канавами по краям и тянувшимися вдоль них трубами с торчащими стояками кранов — казенно приглаженной. Приткнувшаяся к колючей изгороди кухня, стоявшая поперек короткой улочки и почему-то называвшаяся офицерской, дымила, но доносившиеся от нее запахи не были вкусными, они вызывали не аппетит, а глухой протест пустого урчащего желудка… Впечатление убогости, запустения подчеркивали небритые бороды, космы давно не стриженных цутаных волос на головах, посеревшие от пыли, грязи и пота рубахи и пиджаки людей, очередями выстроившихся к стоякам с кранами.

Рядом с отхожим местом стоял санизолятор — невзрачный серый домишко с распахнутыми настежь дверями, сквозь которые видны были сплошные нары-лежанки и приткнувшийся к стене стол с крестообразно сколоченными досками вместо ножек.

Радовали глаз лишь ледок в канавах, прозрачные капельки и целые струи, выбивавшиеся из кранов, — они серебрились на солнце, играли всеми оттенками жизни.

Люди, проходившие по насыпи, тащили корзинки, мешки, были бедно одеты. В их случайно брошенных взглядах Алтайский пытался поймать что-нибудь, кроме безразличия, и не мог. И тут же проезжали машины и прицепы с мощнейшей военной техникой. Как увязать эту мощь с царящей кругом убогостью?

Задумавшийся Алтайский машинально подал мыло, когда его попросил об этом какой-то незнакомый человек, и не заметил, как получил его обратно, зажатым в кусочек бересты. Взгляд Алтайского скользнул по улочке, и он замер — прямо на него, поглядывая по сторонам, вдоль обочины канавы шел бывший однокашник Виктор Листов — дирижер студенческого хора, после окончания института сделавший карьеру в оперетте. Необыкновенно выразительный, приятного тембра мощный голос, отличные сценические данные — все это способствовало тому, что менее чем за год Виктор стал премьером в Харбинской оперетте.

Алтайский сделал шаг из очереди, загородил дорогу Листову. Тот остановился, поднял склоненную к земле голову, взглянул на Алтайского — на его лице изобразилось удивление.

— Юрий? — протянул Листов нерешительно. — Не может быть! Ведь ты же мертв? Нам сказали, что ты, Быстрицкий и Борейко — все умерли. Мы, брат, тебя уже похоронили. Как ты жив остался?

— Я чудом выжил, Виктор, — ответил Алтайский и вдруг спохватился, только сейчас до него дошел смысл слов Листова. — Быстрицкий — это верно, он умер. Но ты сказал, что умер и Борейко?

— Это точно, Юрий, — развеял его сомнение Листов. — Он был очень подавлен, жить ему не хотелось, когда его повезли в больницу. Он очень быстро скончался.

— Нас с Борейко везли из Китая в одном вагоне, — рассказал Алтайский. — Мы расстались, когда меня отправили в госпиталь. Значит, и он вслед за мной попал туда же? Жаль, не довелось нам больше встретиться… Помню, еще совсем недавно, вспоминая свою жену, Борейко говорил, что ей без него и ему без нее жить незачем… Добрая, чуткая душа!

— Да, Юрий. Мир его праху, пусть земля будет ему пухом.

Помолчали. Подходила очередь Алтайского умываться. Листова тоже ждали свои заботы.

А через три дня Алтайский вновь слег, его отнесли в санизолятор: трофейный гаолян и соленая горбуша оказались слишком тяжелыми для неокрепшего организма — подскочила температура, пропал аппетит, вновь налились тяжестью мускулы, охватила апатия ко всему окружающему, в том числе и к собственной судьбе. Чуть вспыхнувшая было жизнь вновь грозила угаснуть.

Когда через несколько дней Алтайскому удалось преодолеть самого страшного в его положении врага — безразличие и дело пошло на поправку, а жизнь опять показалась ему улыбающейся, он вспомнил фразу, сказанную ему Листовым: «Считай себя воскресшим. Значит, будешь ты жить, в то время как другие будут здесь умирать…»

Глава 6. КАК ДЕЛАЮТСЯ АГЕНТЫ

— Моя фамилия Тяпцев. Капитан Тяпцев. Я следователь военного трибунала. Разговор пойдет о вас. Давайте начнем с вашей биографии…

Неожиданно дверь кабинета отворилась, впустив тучную высокую фигуру подполковника с портфелем.

— Это военный прокурор. Он будет присутствовать при нашем разговоре, — пояснил следователь, вставая навстречу вошедшему.

Только что расположившийся на стуле напротив следователя Алтайский тоже встал, машинально поправил сползавшие очки — толкнул их пальцем к переносице.

Прокурор пересек кабинет, махнул рукой, разрешив следователю сесть, сел рядом сам. Опустился на свой стул и Алтайский.

— Ну, что там у нас? — устало спросил прокурор и как-то по-особому, одобрительно, что ли, — или это только показалось Алтайскому? — взглянул на подследственного.

Капитан подвинул к себе довольно толстую подшивку бумаг в корках из серого картона, на одной из которых было крупно напечатано типографским способом «дело», и начал ее читать.

У Алтайского екнуло сердце: неужели он уже испил свою чашу? Не случилось ли так, что две величайшие в истории страны победы растопили лед где-то там, наверху, что кому-то из сильных мира сего стало ясно: подозрительность к людям, оказавшимся по воле обстоятельств оторванными от Родины, — это не только ненужная, ничем не оправданная жестокость по отношению к ним, но еще и сеяние розни там, где давно могли бы быть единомыслие и общий труд на общее благо?

Следователь между тем нашел то, что искал. Взглянув на подполковника, он показал заголовок листа, потом переместил палец вниз и дважды провел им под несколькими подчеркнутыми