Я и сама ощущала беспокойство. Я пообещала себе, что не стану ничего кардинально менять в жизни, по крайней мере в течение года. Все казалось очень шатким – абсолютно все (и я сама) виделось мне таким хрупким, что вот-вот разобьется.

Неделю я провела дома, а потом вернулась в Оттаву – это была запланированная поездка: подготовка к командировке в Гренландию и на Канадский арктический архипелаг. Я хотела было все отменить, но поездка планировалась месяцами, и в случае отказа ее пришлось бы отложить на целый год. Я подумала, что эти лишние дни в Оттаве принесут мне больше пользы, чем терзания в пустой квартире в Уайтхорсе. Папа и его жена были очень заботливы, школьные друзья приносили мне пироги, группа редакторов журнала, для которого я регулярно писала статьи, организовала доставку еды прямо до двери. Я все еще чувствовала себя опустошенной, иногда ночами засыпала в слезах, но в целом справлялась. Я функционировала.

Однако были и исключения, и очень болезненные. Как-то вечером три давние подруги повели меня в кино на «Супер-Майк XXL». Предполагалось, что комедия о мужчинах-стриптизерах поднимет мне настроение. Но перед началом фильма показывали трейлеры, и вдруг я поняла, что на экране вижу Мерил Стрип: в «Рики и Флэш» она играет стареющую рок-звезду, которая пытается наладить взаимоотношения с самостоятельной взрослой дочерью. Увидеть это было все равно что наступить на мину. К тому моменту как Мерил заявила, что «иногда девушке просто нужна мать», я уже вскочила и бежала к светящемуся знаку выхода, в длинный коридор кинотеатра, полностью поддавшись реакции «бей или беги». Я добежала до туалета, заперлась в кабинке – и зашлась в рыданиях, мне казалось, что я сейчас перестану дышать и умру. Меня трясло, я задыхалась.

Пять или десять минут спустя, когда приступ прошел, я отперла дверь и пробралась обратно в зал. Стриптизеры стриптизерствовали, и остаток вечера прошел спокойно.

Я полетела в Гренландию. Села на небольшой круизный корабль, с камерой и блокнотами, готовая – как я надеялась – к работе. Я познакомилась со своей соседкой по каюте, с которой мне предстояло путешествовать на протяжении двенадцати дней. Эта дама путешествием отмечала свой шестьдесят пятый день рождения, и я вдруг осознала, что рассказываю ей о том, что три недели назад умерла мама. Думаю, я хотела ее предупредить, дать ей знать, что я буду не очень надежной попутчицей. Но она все поняла. В таком же возрасте она тоже потеряла мать. Она обещала уходить из каюты, если мне потребуется побыть в одиночестве и поплакать или пошвырять вещи. «Просто ты сейчас немножко не в себе», – сказала она.

Через пару вечеров я уже рассказывала свою печальную историю у барной стойки. Барменшей была молодая женщина примерно моего возраста, и она перегнулась через стойку и крепко взяла меня за руку. Она рассказала мне, что, когда пару лет назад умерла ее мама, она сильно поправилась. У нее клоками вылезали волосы. Ей снились сны, очень много снов. «Не суди себя слишком строго», – сказала она мне.

Той ночью мне впервые после смерти приснилась мама. Во сне она мне позвонила, я взяла трубку, и мы немножко поболтали – не помню, о чем, но я знала, что она умерла, и мое смятение и страх заставили меня проснуться.

Через несколько ночей, когда корабль легко покачивался на волнах в проливе где-то на севере Канадского арктического архипелага, она снова мне приснилась. Это был кошмар, странным образом напомнивший мне о первом припадке двадцатилетней давности. На сей раз я была одна в просторном загородном доме. Я знала, что это дом моей мамы, хотя в реальности мама никогда не жила в таком месте. И я знала, что мама умерла и что в дом придут грабители, чтобы забрать все ее вещи. По странной логике сна я знала, что должна их защитить.

И снова я шла по полутемным мрачным коридорам, все было серого цвета, и я ощущала в доме чье-то враждебное присутствие. Но в этом сне у меня была бейсбольная бита, и, хотя я боялась, как в том детском кошмаре, я уже не чувствовала себя такой уязвимой. Наоборот, помню свою суровую решимость, неистовую энергию в руках и во всем теле. Я покажу этим ублюдкам! Помню, как спряталась, присев за резными перилами на самом верху лестницы, обхватив рукоятку деревянной биты, готовая ценой своей жизни защищать верхний этаж странного пустого дома. Я проснулась со смешанным чувством гнева и ужаса.

По возвращении в Уайтхорс после круиза я совсем упала духом. Я неделями почти не выходила из квартиры. Заказывала доставку китайской еды или разогревала что-то в микроволновке. Ничего не готовила, ничего не делала, не работала. Не раздвигала занавески, лежала на матраце в полутемной гостиной, смотрела бесконечные паршивые сериалы. «Занимаюсь самолечением с помощью сериалов про полицейских», – объяснила я отцу, когда он мне позвонил (что теперь происходило гораздо чаще). В ответ он сказал: «Бывают и худшие средства самолечения».

Я начала переживать и за него. Раньше я о нем не беспокоилась, он всегда казался таким сильным, таким неизменным. Он не требовал моей заботы, как мама. А теперь мне пришло в голову, что я просто заменяю собственный страх смерти мамы боязнью потерять его. В самые плохие минуты я думала, что, возможно, теперь моя жизнь будет просто цепочкой страхов и утрат. Может быть, взрослая жизнь – это сплошная печаль.

Мой психотерапевт спросила меня, не кажется ли мне, что я зациклилась на мысли о смерти отца. Не думаю, сказала я. Но мне было не по себе, я боялась, что еще одна утрата, если она наступит слишком быстро, заставит меня переступить какую-то невидимую, но ощутимую черту.

В середине октября, через три месяца после того, как у мамы случился инсульт, я собрала вещи, села в машину и поехала на юг. Я подумала, что мне нужно куда-то поехать, чтобы наконец встать с постели и выбраться из инертного состояния печали. Через три дня я добралась до Монтаны, где встретилась с друзьями, мы разбили палатки и отправились в поход по Национальному парку Глейшер. Я поехала в Миссулу, потом в Ливингстон, где остановилась в забавном маленьком мотеле, который трясся каждый раз, когда мимо проезжал поезд. Затем поехала дальше на юг, в Йеллоустон, и там в одиночестве жила в палатке.

Мне всегда казалось, что время, проведенное в дикой природе, излечивает, и я всегда совершенно спокойно могла находиться на природе в одиночестве. Но эта поездка не удалась. Я слишком тосковала, была измученной и усталой. Я старалась, но мне ничего не нравилось, ничего не действовало на меня так, как должно было. В Йеллоустоне я сидела на краю моста и смотрела вниз в каменистый овраг. Пыталась насладиться видом и спокойствием, разрывая куски лаваша на все более мелкие кусочки у себя на коленях. Есть мне не хотелось. Парк меня не успокоил. Я просто смотрела на спуск и думала: «Не знаю, сколько еще времени я смогу выдержать эту тоску».

Я сменила тактику. Выехала из Йеллоустона, проехала сотни километров на восток, к своей подруге в Ларами, штат Вайоминг, ела там тако с мясом антилопы, пообщалась с друзьями подруги в шумном баре. Оттуда перебралась на юг в Колорадо, к еще одной старой подруге. Я поняла, что одно только время сейчас мне не поможет. Выбитая из колеи собственными мыслями и тем, куда они меня завели, когда я сидела там, на мосту, я просто отчаянно нуждалась в компании. Я ходила на все возможные встречи за кофе, обедами и выпивкой. После трех месяцев уединения моим спасательным кругом стали другие люди.