Христос израненный и к древу пригвожденный

И пьяный сутенер в притоне воровском —

Четою дружною, навеки примиренной,

Не споря меж собой, живут во мне одном.

Во всем, что вымерло, в деревьях, гадах, птицах,

Во всем, что есть теперь в пучине бытия,

Во всех грядущих в Мир и нерожденных лицах, —

Во всем Единый Дух, во всем Единый Я.

В контрастном сочетании «высокого» и «низкого» в своей поэзии Тиняков (в отличие от Бодлера) не смог соблюсти гармонии: уже в его первой книге, разбираемой Гумилевым, обозначился решительный уклон в сторону последнего. Смысловым центром книги стал раздел «Цветочки с пустыря», посвященный «тени Ф. П. Карамазова» и содержащий ст-ния «Плевок» (Любо мне, плевку-плевочку / По канавке грязной мчаться, / То к окурку, то к пушинке / Скользким боком прижиматься), «Старый сюртук» (Я старый, скромный сюртучок. / Потерт. Изъеден молью. / Повешен в темный уголок, / В унылое подполье), «Кость» (Я — обглоданная кость. / Мною брезгают собаки. / Но во мне таится злость, / Как паук во мраке), «Весна» (На весенней травке падаль... / Остеклевшими глазами / Смотрит в небо, тихо дышит, / Забеременев червями) и т. п. Очевидно, это и имел в виду Гумилев, говоря о «случайных темах» (стр. 27–28), за которыми, действительно, теряется все остальное.

«...Посылая 1 октября 1912 г. Гумилеву сборник «Navis nigra» («Черный корабль»), писал: «Уже давно, — познакомившись с Вашими отдельными стихотворениями в журналах, — я начал думать о Вас, как о поэте, дающем огромные обещания. Теперь же, — после «Чужого неба», — я непоколебимо исповедую, что в области поэзии Вы — самый крупный и серьезный поэт из всех русских поэтов, рожденных в 80-х гг., что для нашего поколения Вы — то же, что В. Брюсов для поколения предыдущего. Нечего и говорить, что, читая Ваши произведения, я могу только горячо радоваться за свое поколение, а к Вам, как к нашему «патенту на благородство», относиться с величайшим уважением и благодарностью... Я буду очень счастлив, если Вы напишете мне что-нибудь о моей книге. Особенно ценны будут для меня Ваши указания на мои промахи...» (ИРЛИ; «патент на благородство» — из стихотворения А. Фета «На книжке стихотворений Тютчева»). В октябре-декабре 1912 г. Тиняков сблизился с Цехом поэтов, но вскоре отстранился от него. Он писал Брюсову 11 марта 1913 г.: «В Петербурге сейчас говорят об «акмеистах». Из этого явления до боли ясно видно, насколько наше поколение бедно и бессильно в творческом отношении, если сравнить его с поколением предыдущим, ряды которого украшаете Вы и К. Д. Бальмонт...» (РГБ). В 1921 г. он писал: «За десять истекших лет Цех поэтов ничего не сделал и ничего не доказал, кроме своего бесплодия» (Чудаков Герасим [А. И. Тиняков]. Бесплодная смоковница // Красный балтиец. 1921. № 7. С. 62)» (ПРП 1990. С. 323).

В 1910-е годы «бодлерианство» Тинякова стремительно вырождалось в болезненный аморализм, упоение цинизмом и грубостью, что осложнялось прогрессирующим алкоголизмом. В первые послереволюционные годы Тиняков пытался вернуться в литературную жизнь, пропагандируя «пролетарское искусство», но уже в середине 1920-х стал профессиональным нищим: сидел на углу Невского и Литейного с коробкой для подаяния, на которой было написано «Писатель», и экземплярами последней, нераспроданной книги «Ego sum qui sum» («Аз есмь Сущий»). В этой книге были его стихи на смерть Гумилева:

<...>

Едут навстречу мне гробики полные,

В каждом мертвец молодой.

Сердцу от этого весело, радостно,

Словно березке весной!

Может, — в тех гробиках гении разные,

Может — поэт Гумилев...

Я же, презренный и всеми оплеванный,

Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь

Падалью, полной червей,

Но, пока жив, — я ликую над трупами

Раньше умерших людей.

Стр. 29–32. — В первое десятилетие своего творчества Тиняков был фанатичным поклонником В. Я. Брюсова; в карикатурном виде эта «брюсомания» Тинякова отражена в рассказе Г. В. Иванова «Александр Иванович»: «Вы, мещане, скоты... хлещете пиво. Ну а дальше что? Я вот пью, но я все вижу. <...> Вы, скоты, хлещете... А я самого Валерия Яковлевича Брюсова вижу. Стоит, голубчик, на том берегу и весь светится. <...> Молчание. Бла-го-го-ве-ние. Валерий Яковлевич идет по водам. Но не к вам, а ко мне» (Иванов III. С. 393; см. также очерк Иванова «Человек в рединготе» (Там же. С. 400–407)).

Животов Николай Николаевич (1887 — не ранее 1918) — поэт. Сын журналиста и беллетриста-«детективщика» Н. Н. Животова, жил в Киеве, где окончил Медицинский факультет Киевского университета и выпустил книгу стихов «Клочья Нервов» (1910), одобрительно встреченную модернистской критикой. Вдохновленный этим Н. Н. Животов выпустил в 1910–1915 в Киеве и Ананьеве более десятка стихотворных сборников, но развить успех не смог. Последние его публикации появились в киевских журналах 1918 г. (см.: РП II. С. 268; ПРП 1990. С. 323).

Стр. 35–36. — «Говоря о надеждах, Гумилев, по-видимому, имеет в виду прежде всего рецензию Брюсова, находившего у Животова «оригинальность стихийную, первобытную», «остроту наблюдений, силу чувств и смелость говорить о том, о чем до него молчали» (Русская мысль. 1910. № 4; вошло в книгу «Далекие и близкие»), и отзыв М. А. Кузмина о «подлинном ясновидении старины и ее речи, особенно русской» (Аполлон. 1909. № 3. С. 47)» (ПРП 1990. С. 323). Стр. 38–43. — Столь жесткий отзыв Гумилева обусловлен, прежде всего, действительно вопиющими стилистическими ляпсусами автора «Южных цветов», особенно распространенными в той — весьма многочисленной — части ст-ний, где речь идет о моральных устоях брака:

Разврат бездушного венчает,

И полигамия влечет.

Забвенье сердцу обещает

Лишь Моногамии Киот.

В его сени горит лампада,

Священным пламенем грозя,

Гласит: что надо, что не надо,

Гласит: что можно, что нельзя!

Зане же брачные святыни

Хранят законности печать,

И эти белые простыни,

И эта чистая кровать!

<...>

Однако, говоря о «грубости» книги, Гумилев наверняка имел в виду, прежде всего, раздел «Почтовый ящик», где были собраны стихотворные обращения Н. Н. Животова к поэтам-современникам, мягко говоря, фривольные. Так, посвящение Федору Сологубу начиналось вопросом:

Что ты плачешься, вещий знахарь,