Вильгельм в это время вновь и вновь с чувством отчаяния перечитывал заявление короля Георга. Кайзер всегда утверждал, что он хорошо знает родину своей матери, но сейчас ему было совершенно непонятно, как там проходит процесс принятия политических решений. «Я считаю, заявил Вильгельм статс-секретарю морского ведомства, — что отныне единственная возможность предотвратить мировой пожар — в руках Англии, не в Берлине. Англичане тоже не могут его хотеть!» Ясность позиции Грея часто вызывала сомнения, во всяком случае, в разговоре с Сазоновым в июне 1912 года он высказался достаточно определенно. Общественное мнение не потерпит агрессивной войны против Германии, но если Германия нападет на Францию — в таком случае Германии не удастся удержать Британию на положении нейтрала.

Конечно, Британия не была так уж чиста в своих помыслах и действиях. В стране были сильные антигерманские настроения; они отражались не только в прессе Нортклиффа и находили отклик не только среди ее читателей. Германофобами были министр иностранных дел Грей и видный дипломат Эйр Кроу. Не было никаких оснований спешить на помощь сербам — такая акция была бы крайне непопулярной, но это был отличный повод щелкнуть немцев по носу. Об этом, кстати, пишут и Мольтке, и Бюлов. Момент, когда Германия оказалась зажатой между двумя мощными армиями, сосредоточенными у ее западных и восточных границ, был как раз подходящим для того, чтобы вмешаться и «нейтрализовать самое сильное государство континента», которое одновременно представляло собой «самого опасного экономического конкурента» Великобритании. Специальный посланник Вильсона полковник Хауз придерживался того же мнения: «Франция и Россия выступят против Германии и Австрии только при согласии Англии». Мстительный Бюлов возложил вину за развязывание войны на Бетмана и Ягова (они давали кайзеру неумные советы), а также на Вильгельма (по причине его тщеславия). Бюлов сообщил: «Те, кто в 1914 году определял направление германской политики, не были ни хитроумными заговорщиками, ни беспощадными злодеями, они были попросту глупцами».

К их числу Бюлов относил и Мольтке, который не сумел применить известный его предшественникам прием — не объявлять войну, устроить так, чтобы это сделали другие. «В 1866 и даже в 1870 годах князь Бисмарк сумел добиться того, что клеймо инициатора войны оказалось припечатанным к его противникам. В этом мире важно не быть, а казаться. Еще греки это знали: образы, представления, а не реалии правят миром», — пишет Бюлов в своих мемуарах. Однако Мольтке как раз также считал объявление войны преждевременным, и был не одинок. 1 августа Баллин задал Бетман-Гольвегу вопрос. «Ваше превосходительство, почему такая спешка с объявлением войны России?» Бетман ответил: «Если бы мы этого не сделали, мы бы не смогли заставить социалистов поддержать войну». Другими словами, свалить все на царя — это было политическим императивом. Ягов со своей стороны еще в январе пытался уговорить Мольтке отказаться от плана Шлиффена — он опасался, что это вовлечет Британию в войну. Бетман не был уверен, что отказ что-то изменит: французы имели свои планы, предусматривавшие нарушение нейтралитета Бельгии, англичане просили их от этого намерения отказаться, но кто знает…

31 июля Вильгельм отправил телеграммы своим кузенам Николаю и Георгу. В первой из них он писал:

В телеграмме королю Георгу говорилось, в частности, следующее:

Приказ о мобилизации, которая должна была начаться на следующий день, 1 августа, был подписан в 5 часов пополудни 31 июля. Гвиннер вспоминал, что кайзеру буквально вложили перо в руку. В это время из Лондона пришла депеша с сообщением о британских гарантиях Бельгии. Вырисовывалась перспектива общеевропейской войны, и вести ее Германии пришлось бы на два фронта. Вильгельм испугался. Он приказал Мольтке остановить удар на запад, заявив: «Мы лучше бросим все силы на восток». Мольтке ответил, что в таком случае вся многолетняя работа Генштаба пойдет насмарку. Кайзер бросил: «Твой дядя ответил бы по-другому». Мольтке продолжил: Германия будет беззащитна, если Франция решит напасть; по техническим причинам надо действовать по плану, если только французы не согласятся передать Германии форты Туля и Вердена в качестве гарантии ненападения. Начальник Генштаба был в отчаянии. Он открыл все карты: 16-я дивизия уже получила приказ вступить в Люксембург, чтобы упредить вторжение туда французов, но тут вмешался Бетман-Гольвег — он заявил, что этого делать нельзя, поскольку Британия выступит и против нарушения нейтралитета Люксембурга. Вильгельм дал распоряжение одному из своих адъютантов: по телефону связаться со штабом 16-й дивизии и остановить ее продвижение в сторону Люксембурга.

«Я почувствовал, что мое сердце вот-вот разорвется, — пишет Мольтке. — Невозможно описать, в каком состоянии я пришел домой. Как будто все в моей жизни рухнуло, по щекам у меня текли слезы отчаяния». В 11 вечера Мольтке срочно вызвали во дворец. Он вспоминает: «Император принял меня в своей спальне. Видимо, он уже спал, но проснулся, встал и встретил меня в накинутом на плечи халате». Он показал Мольтке телеграмму от короля Георга: тот писал, что знать ничего не знает о каких-то гарантиях французского нейтралитета, которые якобы могла бы дать Великобритания; Лихновский, должно быть, неправильно это понял. «Кайзер был очень взволнован и сказал мне: „Теперь можешь делать что хочешь“». Мольтке бросился телеграфировать в штаб 16-й дивизии, что она может вступить на территорию Люксембурга. «Я убежден, писал Мольтке в ноябре 1914 года, — что, если бы депеша от князя Лихновского пришла получасом раньше, кайзер наверняка не подписал бы и приказ о мобилизации».

Начальник Генштаба был сам не свой. Его супруга Элиза впоследствии отмечала, что ответственность за командование немецкой армией оказалась для него слишком тяжелым бременем: «Его доверие (к кайзеру) было поколеблено. От прежней близости между ним и кайзером ничего не осталось». Сам Мольтке в отчаянии воскликнул: «Я могу сражаться против внешнего врага, но не против моего императора». Это было плохое начало. Как бы то ни было, все пошло по военному сценарию. Не только дипломатам, но и кайзеру пришлось отойти в сторону. Английская декларация запоздала.