Элизабет отвернулась, терзаемая собственной совестью. Посмотрела в окно, за которым стояла та же серость, какая теперь наполняла и ее грудь. На глаза набежали слезы. Кажется, в последнюю неделю она только и делала, что плакала.

— А помнишь мой глупый девчоночий каприз, когда я вынудила тебя устроить состязания по скачкам с препятствиями? — сама не зная зачем, спросила Элизабет. — И не сумела удержаться в седле во время одного из прыжков? Ты отнес меня домой на руках и принял на себя весь папин гнев. А потом дежурил у моей кровати — смущенный и раздавленный, как будто на самом деле был виноват в том, что произошло…

— Я и был виноват, — глухо выдавил Эшли, и Элизабет, услышав и в его голосе невозможные слезы, не стала оборачиваться, чтобы не причинить ему еще больше огорчений из-за проявленной слабости. — Тебе было четырнадцать, мне — двадцать три. Я должен был предположить, чем может закончиться подобное баловство, и отговорить тебя от него. Я был взрослым человеком — против девчонки тебя, — но мне захотелось покрасоваться, удивить, доказать… Дьявол, Элизабет, я всю жизнь пытаюсь кому-то что-то доказать, чтобы только не чувствовать себя обузой и дармоедом, да только видишь, к чему в итоге это привело? Я переступил черту — и назад дороги уже нет.

От прозвучавшей в этой надрывной речи боли Элизабет сильно стиснула руки и снова задала все тот же вопрос:

— Зачем, Эшли?! Мы любили тебя таким, какой ты есть. Мы ценили и уважали тебя, ты был членом нашей семьи без всяких оговорок…

— Знаю, — горько усмехнулся он. — Мне понадобилась ночь в канаве, чтобы осознать вашу доброту и мелочность собственных стремлений. В погоне за ними я потерял самое главное — семью, — повторив ошибку отца. Он тоже всю жизнь стремился добиться большего, чем имел, чтобы всех уверить, что заслуживает такую женщину, как мама. Но в результате они оба сгинули в индийских болотах, а я вот, как видишь… Для чего-то бог сохранил мою никчемную жизнь, и теперь мне предстоит понять, для чего именно, и не ошибиться, подобно родителям. Пока единственная пришедшая в голову здравая мысль на этот счет — попытаться снять с дяди все несправедливые обвинения. Господи, я ведь был уверен, что, увидев меня в постели с женой, он схватится за ружье, а не за плетку, — потому и послал мальчишку за полицией: погибать в расцвете лет мне совсем не хотелось. Да только, оказывается, это было бы самым простым выходом. Не чета теперешнему…

Он говорил медленно, с огромным трудом шевеля потрескавшимися губами, и Элизабет наконец догадалась дать ему воды. Эшли благодарно улыбнулся, снова едва не разжалобив ее до слез, и, отпив, вдруг резко выдохнул.

— Ладно, раз уж начал каяться, расскажу всю правду, а дальше сама решай. Ты всегда была для меня самым близким человеком, Элизабет, и кому меня судить, как не тебе? Если найдешь в своем сердце хоть толику понимания, значит, есть у меня шанс хоть что-то исправить. Не надеюсь, что когда-нибудь вы сможете относиться ко мне с прежней теплотой: ее мне удалось убить напрочь. Поверишь ли, что именно это и было моей главной целью? Вы все так старались окружить меня любовью, так хотели заменить погибших родителей, так усердствовали, чтобы в чужой семье я не чувствовал себя изгоем, — да только именно им я и ощущал себя все эти годы. Приемышем, прихлебателем, не способным не только дать столь же много, сколь давали мне вы, но и даже оправдать ваше доверие. Есть ли что-то хуже, чем изо дня в день чувствовать себя обязанным людям, терпящим тебя лишь из родственных связей, и не знать, как надолго хватит у них этой щедрой милости? Нет, Лиззи, не спорь, это я сейчас понимаю, что ваша любовь ко мне не была притворством, а тогда просто не мог усмирить гордыню и продолжать принимать подачки. Я должен был доказать, что заслуживаю их! Скажешь, глупо, по-мальчишески, и будешь права. Но чего уж теперь? Что сделано, то сделано — не исправишь. Поэтому просто слушай. Окажи мне эту последнюю услугу. О большем я не попрошу.

Он замолчал, очевидно, ожидая ее возражений, но у Элизабет в горле встал ком, не позволяющий вымолвить хоть слово. Господи, вот из-за такой малости, из-за каких-то придумок, из-за неспособности поверить в искренность близких людей Эшли натворил столько бед? И заходил все дальше, не в силах остановиться, пока его не остановили высшие силы? Где же все они так ошиблись, не поняв его, не уловив этой его боли, позволив закопаться так глубоко, что выбраться уже казалось невозможным? И почему для осознания столь простых вещей кузену понадобилась настоящее несчастье?

— Я долго растравлял себя этими мыслями, ища несуществующие оправдания, — продолжал между тем Эшли, — однако действовать решился лишь после встречи с Мэри. Не думай, Элизабет, я не хочу обвинить ее в собственных грехах, просто она, в тот момент лишившаяся звания театральной примы, тоже искала способ доказать себе и другим, чего стоит, а заодно подзаработать денег, и это показалось мне тем самым знаком, которого я ждал. Уверен, что мистер Рид поведал тебе обо всех моих грехах, поэтому не стану повторяться. Замечу лишь, что не желал зла дяде в той истории с семенами тиса. До сих пор не знаю, как они попали на его ботинки. Что, однако, не снимает с меня вины за трусость: я боялся тюрьмы и позора ничуть не меньше Томаса Уивера, а потому так и не заставил себя рассказать об истинном положении вещей.

Не уверен, что сделал бы это, дойди дело до суда, но я не собирался отнимать у вас Ноблхос — это мое единственное оправдание, и теперь оно хоть как-то помогает мне смириться с былыми поступками. Я презирал людей, пользующихся чужими заслугами, и мечтал все делать сам, не выбирая способов достижения цели, не думая, что, таковые, они не принесут мне удовлетворения… Впрочем, неважно.

Осталась еще одна мерзость, всех подробностей которой, думаю, не знает даже вездесущий мистер Рид. Мэри не сдала меня полиции, понимая, что вдвоем на этом плоту мы точно пойдем ко дну, но взамен потребовала внесения залога за ее освобождение и привлечения к ее делу самого лучшего адвоката, способного оправдать ее даже при неоспоримых доказательствах. Для этого, как ты понимаешь, нужны были деньги — и деньги немалые, — а я к тому времени совсем поиздержался: победить честным путем у меня не получалось, а устранять соперников без помощи Мэри я не мог. Теперь уже думаю, что стоило продать Ретивого — все равно пришлось с ним разлучиться, — но я решил смошенничать на ставках — и попал в руки господ, которые не церемонятся с такими, как я. Они потребовали совершенно сумасшедшую сумму, которую не покрыл бы даже Ретивый, и я решил распотрошить сейф Томаса Уивера. Скажешь, что я должен был прийти к дяде, повиниться, и он бы обязательно помог мне, — и я соглашусь. Но, узнав, что вы с ним уехали из Ноблхоса, я выбрал иной путь. Я знал код сейфа, как и ты с Эмили, и почти не сомневался, что дядя не стал менять его даже после моего изгнания: ох уж мне эта уиверовская доверчивость и благородство!

Однако проверить свою теорию я не успел. Пока уговаривал себя, что это мой единственный шанс остаться в живых, в кабинет зашла Черити. В тот момент, почти получив необходимые мне деньги, — и без всякого унижения перед дядей, — я мог думать лишь о неминуемом разоблачении и полной дискредитации в его глазах. Я понял, что должен сделать так, чтобы дядя ей не поверил. И создать видимость ее измены показалось мне идеальным способом достичь этого.