«ДЭН: Вы встречались с Генеральным секретарем Цзян Цзэминем, и в будущем у вас еще будут возможности встретиться с ним. Он — человек, имеющий собственные мысли, человек высокого ума.

КИССИНДЖЕР: Я под большим впечатлением от встречи с ним.

ДЭН: Он настоящий интеллектуал».

Немногие наблюдатели в других странах представляли, что Цзян Цзэминь добьется успеха. Как секретарь парткома Шанхая он заслужил одобрение за сдержанный подход во время протестных акций в его городе: он закрыл влиятельную либеральную газету в самом начале кризиса, но отказался ввести чрезвычайное положение, и демонстрации в Шанхае подавили без кровопролития. Однако на посту генерального секретаря его рассматривали как переходную фигуру — и он мог бы с успехом быть компромиссным кандидатом где-то между сравнительно либеральными представителями (включая партийного идеолога Ли Жуйхуаня) и группой консерваторов (таких как премьер Ли Пэн). Ему недоставало собственной значительной опоры в силовых ведомствах, и в отличие от его предшественников он не излучал ауру начальника. Он являлся первым китайским коммунистическим руководителем без революционного или военного поста в послужном списке. Его руководство, подобно руководству его предшественников, создавалось на чиновничье-экономическом поприще. Оно не было абсолютным, и требовалась некоторая доля консенсуса в Политбюро. Он, например, не установил своего влияния во внешней политике вплоть до 1997 года, то есть только через 8 лет, после того как стал генеральным секретарем[652].

Предыдущие китайские руководители коммунистической партии вели себя с таким отчужденным видом как будто они бонзы, проповедующие нечто среднее между новым материализмом Маркса с примесью конфуцианских традиций Китая. Цзян Цзэминь установил новый эталон. В отличие от Мао Цзэдуна — короля-философа, Чжоу Эньлая — мандарина или Дэн Сяопина — закаленного в битвах стража национальных интересов Цзян Цзэминь вел себя как общительный член семьи. Он отличался приветливостью и неофициальным стилем общения. Мао предпочитал вести дела с партнерами как бы с высот Олимпа, будто с аспирантами, сдающими экзамены на соответствие философским откровениям. Чжоу проводил беседы с легким изяществом и превосходящим интеллектом конфуцианского мудреца. Дэн резко сводил разговор в практическую плоскость, считая длинные экскурсы пустой тратой времени.

Цзян Цзэминь не претендовал на превосходное владение философским мастерством. Он улыбался, смеялся, рассказывал анекдоты, дотрагиваясь до собеседников для установления контакта. Он гордился, подчас несколько излишне, своими способностями к иностранным языкам и знаниями западной музыки. С неговорящими на китайском языке гостями он в своих выступлениях постоянно вставлял выражения на английском, русском и даже румынском языках, желая подчеркнуть какой-то момент, переходя без всякого предупреждения от насыщенного китайскими классическими идиоматическими выражениями текста к таким американским разговорным выражениям, как «Нужны двое, чтобы танцевать танго». Когда возникал повод, он мог прервать общественное мероприятие — а иногда и официальное — и запеть песню, стремясь снять напряжение или подчеркнуть товарищеский характер встречи.

Диалоги китайских руководителей с иностранными гостями обычно ведутся в присутствии свиты советников и записывающих беседу лиц, которые не говорят ни слова и очень редко шлют записки своим начальникам. Цзян Цзэминь, напротив, превращал свое сопровождение в нечто напоминающее греческий хор; он, бывало, начинал высказывать какую-то мысль, затем перебрасывал ее одному из присутствующих советников, чтобы тот ее завершил, и все шло спонтанно, создавая впечатление, будто имеешь дело с командой, возглавляемой капитаном Цзяном. Весьма начитанный, высокообразованный человек, Цзян Цзэминь старался вовлечь своего собеседника в располагающую атмосферу, казалось, обволакивающую его, по крайней мере когда он встречался с иностранцами. Он вел диалог, где мнение его собеседника и даже его коллег расценивалось как имеющее такую же важность, как и его собственное. В этом смысле Цзян менее всего походил на тип представителей Срединного государства из числа китайских руководителей, с которыми мне доводилось встречаться.

После выдвижения Цзян Цзэминя на высший пост в китайском национальном руководстве во внутреннем документе Государственного департамента США его описывали как «воспитанного, энергичного, изредка эпатажного», а в качестве примера приводили «инцидент в 1987 году, когда он встал с трибуны высокопоставленных гостей во время празднования в Шанхае национального дня и стал дирижировать симфоническим оркестром во время пафосного исполнения Интернационала, окончив все в свете вспышек фотоаппаратов и клубах дыма»[653]. Во время частного визита Никсона в Пекин в 1989 году Цзян Цзэминь без объявления вскочил и прочел по-английски Геттисбергскую речь[654].

Примеров такого сорта неформального поведения насчитывалось немного среди как китайских, так и советских коммунистических лидеров. Многие непосвященные недооценивали Цзян Цзэминя, ошибочно принимая его добродушный стиль за отсутствие серьезности. Но истина заключалась как раз в противоположном. Дружелюбие Цзяна предназначалось для определения линии, которую он вел, делая ее еще более определенной. Когда, как он считал, затрагивались наиболее жизненно важные интересы его страны, он мог быть решительным по образцу его предшественников-титанов.

Цзян Цзэминь был космополитом в достаточной степени, чтобы понимать, что Китай должен будет действовать в рамках международной системы, а не в изоляции или господстве Срединного государства. Это тоже очень хорошо понимал Чжоу Эньлай, как и Дэн Сяопин. Но Чжоу мог претворить свое видение только частично из-за все душащего присутствия Мао Цзэдуна, а Дэну это не удалось из-за Тяньаньмэня. Любезность Цзяна вытекала из его серьезной и расчетливой попытки встроить Китай в новый международный порядок и восстановить к нему доверие в мире, с тем чтобы и залечить домашние раны Китая, и смягчить его международный облик. Разоружая критиков эпизодическими эпатажными поступками, Цзян являл миру привлекательное лицо правительства, работающего над тем, чтобы разорвать международную изоляцию и избавить свою систему от судьбы советского коллеги.

Для реализации международных целей Цзян Цзэминю повезло иметь одного из опытнейших министров иностранных дел, которых я когда-либо знал, — Цянь Цичэня, а в качестве главного лица для проведения экономической политики, обладающего исключительным умом и целеустремленностью, — заместителя премьера (а в будущем премьера) Чжу Жунцзи. Оба были однозначными сторонниками понимания того, что большинство имевшихся в Китае политических институтов лучше всего отвечают интересам страны. Оба также полагали, что продолжение развития Китая требовало углубления его связей с международными институтами и мировой экономикой — включая западный мир, часто высказывающий критику в адрес китайской внутренней политической практики. Следуя курсу Цзяна на демонстративное проявление оптимизма, Цянь Цичэнь и Чжу Жунцзи включились в активную международную жизнь, много путешествовали, участвовали в международных конференциях, давали интервью, активно вступая в дипломатические и экономические диалоги. Они часто сталкивались со скептически и критически настроенной аудиторией, но делали это решительно и с хорошим чувством юмора. Не все китайские наблюдатели получали удовольствие от контактов с западным миром, который рассматривался как относящийся с пренебрежением к китайским реалиям; не все западные наблюдатели одобряли усилия по установлению контактов с Китаем, не отвечающим политическим ожиданиям Запада. Об управлении государством судят по тому, как государственные деятели справляются с двойственными моментами, а не с абсолютно ясными истинами. Цзян Цзэминь, Цянь Цичэнь, Чжу Жунцзи и их старшие соратники смогли вывести страну из изоляции и восстановить хрупкие связи между Китаем и скептически настроенным западным миром.