После вступления Клинтона в должность в 1993 году он взял курс на «увеличение» количества демократий как на главную цель внешней политики. Как он заявил на Генеральной Ассамблее ООН в сентябре 1993 года, цель состояла в «расширении и укреплении мирового сообщества рыночно ориентированных демократий» и «увеличении круга стран, живущих с теми свободными институтами», до тех пор пока человечество не получит «мир процветающих демократий, сотрудничающих друг с другом и живущих в мире»[658].

Наступательная позиция новой администрации по правам человека не ставила своей целью ослабление Китая или достижение стратегического перевеса для Соединенных Штатов. Она отражала общее представление о мировом порядке, где предполагалось участие Китая как уважаемого члена сообщества. С точки зрения администрации Клинтона, они искренне попытались поддержать действия, которые, как полагал президент и его советники, послужат на пользу Китаю.

В Пекине, однако, нажим со стороны Америки, подкрепленный давлением со стороны других западных демократий, рассматривался как план сохранить Китай слабым посредством вмешательства в его внутренние вопросы, так, как это делали колонизаторы XIX века. Китайские руководители трактовали заявления новой администрации как попытки капиталистов свергнуть коммунистические правительства во всем мире. Они испытывали глубокое подозрение, что в связи с распадом Советского Союза Соединенные Штаты могут поступить так, как предсказывал Мао Цзэдун: покончив с разрушением одного коммунистического гиганта, «ткнуть пальцем» в спину другого.

На слушаниях по вопросу об утверждении в должности государственный секретарь Уоррен Кристофер использовал более сдержанные термины при описании цели трансформирования Китая: Соединенные Штаты будут «стремиться обеспечивать мирную эволюцию Китая от коммунизма к демократии путем поощрения сил экономической и политической либерализации в великой стране»[659]. Но упоминание Кристофером «мирной эволюции» оживило, хотел он того или нет, термин, использованный Джоном Фостером Даллесом в качестве предвидения развала коммунистических государств. Для Пекина это прозвучало не очень обнадеживающе и воспринималось как западные планы превращения Китая в капиталистическую демократию без использования войны[660]. В Соединенных Штатах заявления и Клинтона, и Кристофера не рассматривались как одиозные. Но в Пекине их обоих предали анафеме.

Бросив перчатку — даже, возможно, полностью не сознавая масштабы проблемы, — администрация Клинтона объявила о готовности «привлекать» Китай к как можно более широкому кругу вопросов. Имелись в виду условия внутренних реформ в Китае и его более широкая интеграция в мировую экономику. А то, что китайские руководители испытывали беспокойство по поводу того, что им надо вести диалог именно с теми высокопоставленными американскими официальными лицами, которые только что призывали к замене их политической системы, явно не считалось непреодолимым препятствием. Судьба этой инициативы демонстрирует сложности и двусмысленности такой политики.

Китайские руководители больше не делали заявлений о том, что они представляют уникальную революционную истину, пригодную для использования вовне. Вместо этого они придерживались в принципе оборонительной цели, продвигаясь к миру, не слишком враждебному их системе правления или территориальной целостности, и стараясь выиграть время для развития своей экономики и решения своих внутренних проблем устраивающими их темпами. Это была одна из внешнеполитических установок, возможно, более близкая позиции Бисмарка, чем Мао Цзэдуна: работающая по принципу поэтапных приращений, имеющая оборонительный характер, опирающаяся на строительство дамб против неблагоприятных исторических подводных течений. Но даже при изменившихся течениях китайские руководители демонстрировали горячее чувство независимости. Они скрывали свою озабоченность, используя любую возможность для объявления о своей решимости сопротивляться давлению извне. Как Цзян Цзэминь в 1991 году настойчиво уверял меня, «мы никогда не поддадимся давлению. Это очень важно [сказано по-английски]. Это философский принцип».

Не признавали лидеры Китая и толкование окончания «холодной войны» как наступление периода Америки в качестве гипердержавы. Во время состоявшейся в сентябре 1991 года беседы Цянь Цичэнь предостерегал: новый международный порядок не может на неопределенное время оставаться однополярным, и Китай будет стремиться к созданию многополярного мира. Это означало — Китай будет противодействовать господству Америки. Он сослался на демографические реалии, включая и прозвучавшую несколько угрожающе ссылку на преимущество Китая в виде огромного населения, для подкрепления своего мнения:

«Мы считаем невозможным существование такого однополярного мира. По-видимому, кому-то кажется, что после окончания войны в Персидском заливе и „холодной войны“ США могут делать все, что заблагорассудится. Не думаю, что это правильно… Исламский мир насчитывает более миллиарда населения. Население Китая составляет 1,1 миллиарда. В Южной Азии проживает более одного миллиарда человек. Население Китая превосходит население США, Советского Союза, Европы и Японии, вместе взятых. Мир по-прежнему остается многообразным».

Премьер Ли Пэн выразил, возможно, самую искреннюю оценку проблемы прав человека. В ответ на мое описание трех областей политики, требующих улучшения — права человека, передача военных технологий и торговля, — он в декабре 1992 года так сформулировал свое мнение:

«В том, что касается упомянутых Вами трех областей, мы можем поговорить о правах человека. Но в связи с большими различиями между нами я сомневаюсь в возможности достижения большого прогресса. Концепция прав человека включает традиции, а также систему моральных и философских ценностей. В Китае они отличаются от западных. Мы считаем, что китайский народ должен иметь больше демократических прав и играть более важную роль во внутренних делах. Но это должно быть сделано в приемлемом для китайского народа виде».

Подтверждение Ли Пэном необходимости прогресса в отношении демократических прав, исходящее от представителя консервативного крыла китайского руководства, прозвучало впервые. Беспрецедентной была и его откровенность, с какой он очертил пределы китайской гибкости: «Естественно, мы можем кое-что сделать в таких вопросах, как права человека. Мы можем провести дискуссии и, не идя на компромисс по принципиальным вопросам, можем предпринять гибкие меры. Но мы не сможем прийти к полному соглашению с Западом. Это потрясло бы все основы нашего общества».