уютом и покоем. Вышел из берлоги, когда ещё кое-где держался снег, взялись сыростью только рваные проталины на взгорках. Земля там пахла плесенью – Рик не терпел её запаха и ходил по засиневшему рыхлому покрову – нравился плавно оседавший под лапами тёплый снег.

Далеко от берлоги не уходил дня два. Нельзя было: надо послушать, всё ли привычно в тайге. Путешествие назначил на утро третьего послеберложного дня.

На поляны прокрадывались весёлые лучи солнца, когда взял направление по чуть обозначившейся тропе. Шёл неторопливо, любопытствуя, чем подивит весенняя тайга. Вот под кронами деревьев, путаясь в ветвях, покатилась барабанная дробь. Не смутился: понял сразу – взялся за своё трудное дело красночубый дятел. Озорно пипивикнула птаха-невидимка. Рик порадовался: выжила зимой хрупкая синица! Перенесла мороз (позавидовал), не прячась в подземельное логово. А вон метнула с дерева на дерево белка. Порезвись, шалунья! Весело пискнул бурундук… Погоди, пестробокий разбойник, – угодишь на поживу. Что там, в сторонке? Голубеет холмик. Рик прибавил шагу. Под подтаявшим ворохом снега показался кедр. Ветви торчат головешно. Тронулась цветом осенней травы обвялая хвоя. Лежит богатырь… На земле, возле самого ствола нашёл целую шишку.

Вспомнилась старая медведиха-мать. Поначалу утробно рычала она, когда видела медвежонка боязливым к высоте. Потом стала рычать по всякому поводу. Тогда-то и распознал зверёныш, что нарекла его родительница Риком. Значит, она не сердилась, просто хотелось повторять доброе слово – имя своего медвежонка.

Весенняя тайга возбудила звериные страсти и наполнила смыслом жизни. Рик бодрился ожиданием лета, сладких ягод и пахучих кедровых орехов. Лето с обильными по утрам росами, томительным полдневным маревом подкатилось незаметно. Давно ли, кажется, полыхали в цвету ягодники, а сегодня сплошняком усыпаны плодами – то бордовыми, то тёмно-синими. Ешь, Рик, что хочешь: малину, чернику, голубику. Хватит всего. Тебе и другим.

Уже около недели Рик, выбирая лакомство поспелее, пасся на ягодниках. Однажды в ясный полдень забрёл в заросли малинника и, не сходя с места, наелся – пузо готово было треснуть. Отдуваясь, выполз на тропу, подглядел поблизости поудобнее место – покрытый густой травой взгорок – и соблазнился отдохнуть. После обеда прилечь не грешно – сам себе хозяин. Устроился поудобнее, чтобы спина не прогибалась, а под головой была невысокая кочка-подушка, и задремал.

Пригрезилось ему не что-нибудь, а его новая берлога. Лежит будто он в ней и ждёт благодатного лета…

Гришка мотался по тайге вторые сутки без веской добычи. Не пришлась на выстрел ни одна завидная тварь. Хотел осадить на лету глухаря – осеклось ружьё. Не случалось такого, сглазил кто-то. Заяц тоже увильнул от мушки – не успел даже курок взвести. А табунок козуль вспугнул сам неосторожной ходьбой, и те удалились, не подпустив на ружейный выстрел. Зол Гришка, свиреп. Тайга кажется чужой, неприветливой, остаётся пошариться в ягоднике. Приостановился, посмотрел окрест – до малинника подать рукою. Всё не пустой домой явится.

Ещё заприметил на пригорке коричневое пятно. Похоже: лежит человек. Разморило – на отдых устроился. Нога на ногу, руки – под головой. Человек! Кто ж тут объявился? Свой? Чужой? На всякий случай сдёрнул Гришка с плеча ружьё. Отмерил шагов тридцать, когда заметил, что пятно, за которым наблюдал, вроде бы шевельнулось.

Медведь! Надо же – распластался, как мужик после бани! Сковала на мгновение робость, но охотник тут же взял себя в руки.

Громыхнули два выстрела. Медведь тяжко рявкнул, перевернулся на бок и вздыбился. Гришка ждал, что сгоряча вскочивший зверь рухнет на землю, но Рик, озираясь, стоял. На левом боку обозначился кровоподтёк.

– Г-г-господи, пощади! – пролепетал Гришка, не решаясь перезарядкой ружья выдать себя.

Прошло полминуты, а Гришке показались они вечностью. Стоит Рик на поляне, высится, как статуя, и поза его будто говорит:

– Стреляй, гад, ещё! Чего медлишь?

Не шевелится Гришка, боится попасть на глаза очумелому от картечи зверю. Недолго стоять тому – всё равно рухнет на землю обвально. Это он перед смертью красуется.

Направление бега Рик уловил по запаху пороховой гари, всё ещё наплывавшей от места, где безмолвствовал стрелок. И не зная, далеко или близко враг, зверь, сколь оставалось в нём сил, рванулся к опознанной цели. Гришка пошатнулся и, ловя широко открытым ртом горячий воздух, побежал.

Обеспамятовавшего охотника Рик настиг на том месте, где тропа сворачивала в распадок, и сдержанно злобствуя, подмял под себя. Сопротивляться Гришка не мог, только норовил прикрыться рюкзаком, и медведь, пятная добычу уже загустевшей кровью, что хотел, то и делал: повалял с боку на бок, грудь пообминал лапами да пробороздил когтями по лицу.

Зверь наконец Гришку отпустил, отполз в сторону, привалился на обвислый зад и зализал раны. Однако они сочились, и Рик чувствовал, что силы с каждой каплей крови убывают.

Наделила природа зверей чутьём находить целебное средство. Где-то недалеко мать показывала источник с целительной водой. В распадке из-под огромного валуна бьёт ключ. К нему и надо. Берлога рядом, заляжет выздоравливать, никто не помешает. Родник близко – хватит ли сил добраться? Как на грех, вывернулась толстенная валежина – растянулась метров на десять. Не обойти. Рик поднялся на задние лапы и хотел перескочить. Прыжка не получилось, лёг на колодину и переполз. Гришка осмелился шевельнуться – услышал: медведь удалился. Рик удалился от валежины метров на пятнадцать и лёг. Распластал полумёртвое тело по мягкому настилу бархатного мха, подобрал к шее передние лапы и положил на них голову. Пришла минута блаженного покоя, даже будто бы поутихли раны и всё вокруг стало мутнее. Близко, совсем рядом, обступили в полунаклоне и сделались неохватно громадными кедры и сосны. Видел Рик: ниже надвинулось в тёмно-голубой сетке до этого мало приметное небо. В промежутке между кронами деревьев показалась яркая полоса – пробились лучи предзакатного солнца.

Гришка подкрался к зверю, когда тот засмотрелся на занимавшуюся зарю.

– Слава те… усмирился! – вынул из кожаного чехла нож. Пальцем попробовал лезвие – остро! – и коснулся шкуры над грудью.

Живо почуяв свежую рану, зверь очнулся, вздыбился и, обняв Гришку лапами, придавил к земле… В подреберье вонзился нож. Сладить на этот раз охотник не сумел.

Гришка, изнемогая от боли, выпростал голову из-под брюха неподвижного зверя и заметил, как и прежде медведь, выступивший на помутневшем небе отблеск заходящего солнца.

Так совпало.

И в смерти сошлись почти одним часом. Шли к ней по-разному. Гришка ни за что ни про что клял медведя. Медведь кружился, будто привязанный на аркане, вокруг одной мысли, что ввалилось под его тело.

* * *

Вскоре в прогале между деревьев, снижаясь и каркая, замедленно пролетел