И пусть же не впервые он не верил своему среднему сыну, отдавая предпочтение не другим, а изначально же проверке, как и уж точно перед самим же доверием, но точно впервые же настолько сильно, чтобы пойти и самому убедиться: либо в его правоте, либо во вранье. Даже в той же гиперболизации, как говорил тот же все Никита. И сокрушался же сейчас как никогда на этот счет, да как и любой родитель. Должный же вроде как не только верить, но и доверять пусть и авансом, пусть неоправданно и зря, что и станет известно же, конечно, только после, либо и не зря и вполне оправданно. Но! Априори. Верить и доверять. Как и надеяться на лучшее, собственно. И сокрушился же ведь еще больше, когда увидел все и своими глазами. Все, чему не верил. Да и не только же это. Но и когда не верить не только разумом, но и сердцем было уже просто невозможно, ведь тогда — изменять своим же глазам. Которым, в свою же очередь, не верить было бы уже просто нереально. Ведь если в первом случае еще можно было как-то придумать и соврать, пропустив через свою призму и под нужным себе же углом преломления, то во втором — факт. И он же — налицо. И он же был никак нерадостен. Как и мужчина же сам не рад. Но вот только и чему больше: тому, что зря сомневался и все-таки узнал, как и оправдал его в своих же неверящих отцовских глазах или тому, что увидел и по итогу? И вот она ирония — опять же своим, отцовским взглядом! Врагу ведь не пожелаешь, да и что уж там — другу самому же и свою же дочь нести со сбитым и буквально выбитым дыханием. Без сознания. И всю же в крови. В разодранной и грязной одежде. Такой же и обуви. И на своих же все руках. Неся-волоча же параллельно и себя же самого своими же уже ногами. По серому бетону ступенек. До пятого бело-зеленого этажа. Но как будто бы и вдруг же ставшего в цвет лестницы. Как и весь же подъезд. Как и весь его же мир — вокруг и внутри него. Потерявшие и утратившие враз все краски и детали — полностью. Вместе с какой-либо и мотивацией хоть к чему-то, как и в его же случае. К чему-то же и помимо. И к кому-то, кроме нее же самой. Забыл ведь о себе. И о своем же летном опыте. Пусть и незаконном — открыто. Но и при отсутствии зевак же вокруг и присутствии их же самих двоих и внутри — доставившем их бы с ветерком и к нужной же двери вмиг. Будто наступил и полный же игнор души как способности, энергии и полный же бан тела как существа и сущности! И ему просто хотелось пройти. Просто и хотелось понять, если не принять. Да и просто же вбить себе и в себя это, как оскомину: не «не надеяться на лучшее», а готовиться сразу и к худшему! Может быть, даже и чуть чаще готовиться, чем и надеяться. Всегда и везде. При всем и при всех. А в случае и с Розой — вдвойне. А то и втройне. И так же ведь поступить с тем, что: «Люди не меняются». А уж и тем более существа. И тем более же сама Роза. И пусть он и не особо надеялся на что-то другое и иное, как и надеялся же вовсе, чтобы теперь и так обнадеживаться-огорчаться. Но! Думал же, а где-то и представлял, как и все, наверное, что: «все-таки же истинно белого, как и такого же черного не бывает». А если и да, то и ненадолго же все равно. На что же тогда равновесие и баланс? Но как и в любом правиле, в этом тоже было свое исключение — и это была она. Во всей же своей-ее не красе.

Слабо хоть уже и помня, да и как и в том же самом моменте стараясь так же и сейчас особо уже не вспоминать, как и по возможности еще параллельно не акцентировать такого же внимание и не дотошничать излишне и не вновь, он все же еще видел это все перед собой. Как преодолел эту высоту — будто и не заканчивающийся подъем вверх, вместе же и с неизмеримой длиной пути. Как искал ключи в рюкзаке Софии, почти спавшем с ее правого плеча и повисшем над полом, но отчего-то же еще и рябящем, как назло и в этот же самый момент, желтым, белым и розовым цветами похлеще и новогодней елки, с никак не оттеняющим же и не успокаивающим сейчас совсем черным цветом в ткани и коже. Как все-таки нашел их в левом маленьком кармане спереди и открыл бордовую железную дверь, тут же прибирая их обратно. Как внес Софию на второй этаж и занес в ее же комнату. Как уложил ее на кровать, а рюкзак скинул рядом, но и не стал укрывать зеленым ворсистым пледом, как и раздевать чтобы промыть и продезинфицировать раны. Не потому, что и брезговал — не желая пачкать себя и все вокруг ею же самой. А потому, что не решился. Одно же дело — ребенок, которым она когда-то была. И то же ведь еще и там — со своими же уже ограничениями и не только как: не по родству и доверенности. Другое же дело — девушка, которой сейчас и являлась. И пусть же и все еще в виде ребенка, которым она для него еще тогда оставалась и сейчас же осталась. Но уже ведь и не была им для себя: уже и сама прекрасно имея представление о том, что можно и нельзя в отношении себя же от себя и других — не только же и в разрезе личного пространства, как и зоны комфорта. Ну а ему же хватило и этого, как и того, что он увидел — синяки и кровоточащие раны: те, что уже проглянули через прорывы-порезы в одежде и обуви и те, что только намеревались. И вот если это еще можно было как-то и быстро пролистать, как и отпустить-опустить, забывая и почти же что уже не помня, чтобы только вновь не вернуться, но уже и принципиально и не за Софией, не сразу, ей же и себе во благо, в разрезе же все того