* * *

Выходит, что сказать мне по-прежнему нечего. Не могу же я признаться старику, что выставил его внучку из города. Сначала забрался в ее постель, потом вломился в ее тайные записи, протиснулся в ее прошлое, заставил устыдиться и убежать, хотя добиться хотел совершенно иного. Не стану же я сообщать ему то, что даже себе не способен сообщить. Что я давно не вижу людей, их заслоняют персонажи, которыми я желаю двигать, будто полыми фигурами в шахматном павильоне. Мне хочется переходить от одного дня к другому, не теряя безмятежности, пропуская людей сквозь себя без лишних затей и смыслов, да куда там! поле f7 открыто, уязвимо и привлекает врагов.

Пересекая площадь, Маркус почувствовал жажду и купил у разносчика картонный стакан с верментино, вино было намного лучше вчерашнего, его налили из бочонка, в котором приятно потрескивали кусочки льда. Скамейка была занята детьми, так что он сел под одной из войлочных пальм на землю и стал потягивать вино.

Вчера на автобусной станции я встретил синерукого джамбля, которого так хотел увидеть, он оказался женщиной, живой и красивой, и я скиксовал. Принялся суетиться, лукавить, даже торговаться: oggi a me, domani a te. Пожадничал, как всегда. Клошар был прав: на титана я даже издали не похож.

Разносчик сидел на своем бочонке и грыз ледышку, задрав голову и щурясь в ясное, промытое небо над холмом. Почему я счастлив, подумал Маркус, доставая такую же ледышку из своего стакана и катая ее за щекой. Я кругом виноват, я чувствую себя алхимиком-неудачником, выходящим из каморки, забитой калильными колбами, с куском свинца в горсти и беспомощной улыбкой на устах. Роман, который я надеялся столкнуть с мели в Траяно, никуда не годится, а флейтиста и след простыл – у меня не нашлось для него правильных слов, а в этих краях к словам относятся так же, как к богам: с любовным трепетом, полным недоверия.

В делах любви должна быть легкая примесь мошенничества, вот что они знают, а я не знал. Дело не в том, что с кем происходит, и даже не в том – зачем, а в тех крошках ледяного жаркого времени, которые сыплются на пол, пока ты лущишь слово, вот что они знают, а я не знал, хотя мнил себя владельцем всех слов.

Ты не поймешь этих людей, говорила Паола, когда они лежали в овчарне на холодном полу, и я их не пойму, хотя мы одной крови. Жизнь в деревне связана с погодой крепко-накрепко, будто плети виноградника с деревянной опорой: лавина сползает с гор и отрезает дорогу, или жара иссушает ручьи, и надо носить воду на огороды, или собаку укусила змея, или молния испепелила дерево, да чего там – каждый день какая-нибудь дрянь да случится. Жизнь на них нападает, а они защищаются, понимаешь?

Вкус кажется крестьянам привкусом, а привкус кажется излишеством. В отличие от нас они лгут естественно, спокойно берут все, что плохо лежит, и совершенно лишены жалости к ближнему. Помочь они помогут, придут с тяпками, если у тебя живую изгородь разметало градом, но сочувствовать тебе не станут. Бог тебя заметил, изничтожил твои кусты, вот и хорошо, радуйся, начинай все сначала.

Начинай все сначала. Черта с два. Он допил вино и выбросил картонку в урну; разносчик тут же помахал ему рукой, предлагая еще стаканчик. Площадь казалась до странности пустой после всех процессий, за которыми он ходил здесь несколько дней подряд: чисто выметенный песок, голубая и сизая брусчатка, отмытая с мылом.

Свет лежал толстыми слоями на мостовой, на смоляных камнях вокруг клумбы, на железных столиках кофейни, горячий свет плескался повсюду: в этих краях Паскетта всегда притворяется июльским днем. Зачем я сюда приехал? Может быть, для того, чтобы обрести Пеникеллу? Такого друга у меня не было с ноттингемских времен. Хотя друзей у меня воз и маленькая тележка.

Спустившись по выщербленной лестнице на виа Пиччони, он пошел вдоль кладбища, чтобы сократить дорогу. Банка с краской оттягивала левую руку, крышка, которая и так держалась на честном слове, окончательно отвинтилась, из-под нее сочились мелкие капли, и пакет с арабской вязью уже промок с одного угла. Через десять минут я приду в гавань, подумал он, и Пеникелла улыбнется мне всем своим крестьянским лицом: запекшимся ртом, глазами цвета незрелого крыжовника, даже носом, на кончике которого сидит не то коричневая мушка, не то царапина.

Внезапно ему стало холодно, и он ускорил шаг. Поднялся ветер, облака мягко расступились над вершиной холма, небо между ними оказалось по-зимнему прозрачным. Тонкие разлапистые ели на скале чернели, словно рыбьи косточки на стеклянной тарелке.

Я хотел бы чувствовать себя богом из машины, думал Маркус, любимцем Еврипида, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. Мое ремесло разрешает спускаться с потолка и все такое прочее. Но в этой истории я напортачил. Придется просить прощения. Это ведь никогда не поздно.

Кусты жасмина, посаженные вдоль ограды кладбища, за ночь так плотно покрылись цветами, что казались заснеженными, у входа толпились старушки с венками, сплетенными из пальмовых листьев, одна из них, показавшаяся знакомой, окликнула его и указала рукой на землю. Маркус посмотрел вниз и увидел цепочку ровных блестящих капель, похожих на рассыпанные ягоды брусники.

Арабский пакет размок и порвался, а жаль, ему хотелось посмешить старика поговоркой. День радости краток. Маркус остановился, переложил трубку в карман джинсов, свернул испачканный пакет и сунул его в железную урну у ворот кладбища. Все не как у людей, подумал он, стараясь держать тающую, будто мороженое, банку подальше от белой рубашки. По крайней мере, теперь я уверен, что оставляю след.

Выходя на дорогу, ведущую вниз, к портовым воротам, он вспомнил, где видел старушку раньше: она была кастеляншей в «Бриатико», вечно ходила с надутым видом. Торгует теперь лавровыми венками, дожидаясь, наверное, того дня, когда гостиница откроется снова. А в гостинице хозяйничает призрак со свечой, которого видно только с клошаровой лодки, если стоять на корме.

Маркус невольно задрал голову, чтобы взглянуть на холм, что-то легкое, пушистое мазнуло его по лицу, он отмахнулся, будто от мошки, но это повторилось снова, и вот уже целая стая мошкары мягко опустилась ему на рукав.

Да нет, какой там призрак, я сам посадил этот призрак на автобус в воскресенье после полудня. Теперь «Бриатико» пуст, скоро он зарастет терновником, будто замок спящей красавицы. Оскорбленный владелец хочет его разрушить, а те, кто его любит, уже далеко. Ладно, это не мое дело, пусть зарастает, думал Маркус, мое дело открыться клошару во всем, что я натворил. Еще не поздно разыскать рыжую почтальоншу, нанять сыщиков, дать объявления в газетах, да что там – найдется способ, даже если придется продать апельсиновую рощу на корню. Сейчас я приду в гавань, засучу рукава, приклею трафареты вдоль борта и начну махать кисточкой. Как он там говорил? нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. Мы напишем название, потом полюбуемся на него с причала, а потом сходим к самоанцу за бутылочкой и устроимся на корме. Вот тогда я и расскажу ему, как обстоят дела. А там видно будет.