бы ни было больно, он ни за что не отпускал Умбриэля: перевернулся с ним на живот, ещё сильнее прижимая к груди. И под сердцем юного кинокефала билось чужое родное сердце.

«Пусть мои пальцы почернеют, пусть отвалятся, но я не дам морозу добраться до него, не дам отряду забрать у меня Умбру. Пусть сначала убивают меня, пусть все пули остаются во мне, но им до него не добраться. Если он проживёт ещё хотя бы миг после меня, для меня это будет счастьем, – так рассудил про себя Астра. – “Я никогда не забуду, как умирал отец, – вспомнились ему слова Агнии тогда, в поле. – Когда он умирал, я утешала его, как могла, но то, что навсегда отчеканилось у меня на сердце, были его последние слова. Я говорила ему, что всё будет хорошо, помню, положила свою ладонь на его большую руку с длинными пальцами пианиста. Я не привыкла слишком явно выражать чувства, поэтому и не плакала тогда. Но после слов отца мне захотелось сжать его ладонь сильнее: он сказал это с такой пошлой прямотой: “Ничего уже не будет хорошо”. После этого я больше ни разу не навестила в больнице отца. А спустя месяц он умер. Кинокефалы-лисы порой бывают очень жестоки, и мне кажется, жестокость у нас в крови. Но мой отец не был жестоким кинокефалом. Просто боль помутнила его рассудок. В болезни он не придумал ничего лучше, чем столкнуть свою маленькую дочурку с реальностью, а вот реальность – вот она жестока. Но зато я крепко-накрепко усвоила один урок: в смерти нет красоты, и если ты думаешь, что ты один из тех, кому суждено уйти с достоинством, – поспешу тебя огорчить. Любая смерть – такое же пошлое откровение, как последние слова моего отца, и если в смерти и скрывается красота, то её в ней не больше, чем в плесени на хлебе”».

Астра вспомнил разговор с Агнией, потому что думал сказать Умбре, что всё будет хорошо. Но не сказал. Промолчал. Они оба лежали молчком в расщелине, вздрагивая от маршем идущих выстрелов.

Из-под лап Алатара рассыпался снег. Его громадная туша летела, как метеор. Тигр постоянно менял направление, маневрировал, петляя зигзагами: невозможно было никак предсказать его движение. По-бычьи наклонив лоб, по плечи уйдя под снег, Алатар уверенно и молниеносно шёл на врага, моля только об одном: чтобы его не подбила случайная пуля, чтобы ещё до того, как начался бой, его с позором не вывели из строя.

На кону – две жизни, а он, Алатар, один, кто способен защитить слабых, безоружных, тех, кому он верно служит и ради кого готов отдать жизнь – ради своих друзей.

Всего-то добраться до первого врага, не попасться под пули – дальше всё будет как надо. Ведь это как танец – ты только начни, а дальше…

Выстрелы взрывали снег, и снег птичьей белокрылой стаей взметался ввысь. Пули со звоном отскакивали от доспехов: плечо, спина, россыпью с боков. Но Алатар уже был близок к цели. До неё – прыжок.

Прыжок! В полёте вытянулся во всю длину своего тела, как тогда над ущельем. Не поскользнулся, хорошо. Ударом, в который была вложена вся сила, с разгона в прыжке он боднул лбом отрядовца – один есть: погребён под снегом.

Второму отрядовцу, не дав тому опомниться, Алатар метнул в лицо сугроб. Выскочив из снежной бури, тигр правой лапой схватил третьего отрядовца за плечо, а левой, выпустив когти, разрезал ими оружие, как нож – масло, оставив в руке сторожевого пса один приклад. И, прикрываясь третьим как живым щитом, Алатар пошёл с ним на последнего, четвёртого, бросил на четвёртого третьего, повалив их обоих в высокий сугроб. Торчащий из снега автомат тигр тоже не пощадил, разрубив его пополам.

Алатар заметил, как с пригорка стреляют из винтовки: громобойные одиночные выстрелы уносились вдаль эхом, в котором явственно слышался уставший стариковский вздох. Тигр прыгал от одного дерева к другому – пули щёлкали ледяные панцири сосен, выкованные недавним гололёдом, и панцири рассыпались на тысячи гремящих светом осколков. Но ледяные панцири не спасали деревья – пули застревали в сердцевинах стволов, зато Алатара спасали его доспехи; тигру палили точно в хребет, и, не береги он голову, давно бы её лишился.

Одна пуля почти добралась до него: зацепила ухо – горячая кровь осталась на снегу алой, как от удара бича, полосой. Ухо стремительно бегущего тигра, походившее сейчас на безразлично и рвано сорванный лепесток, сочилось багряной кровью, красной прядью падая на переносицу и правый изумрудно-янтарный глаз: трепетали ресницы, сбрасывая с себя крупную, как гранатовое зерно, каплю крови, застилавшую белый бор.

Алатар знал, что, когда он минует последнюю сосну, стрелок уже не промахнётся. И когда тигр почти покинул бор, когда почти достиг пригорка, стрелок подстрелил широкую ветку над Алатаром – она упала аккурат под лапы бенгардийцу. Бенгардиец запнулся об неё и кубарем покатился по снегу.

«Вот и пришла моя смерть», – пронеслось в голове у Алатара. Он бросил косой быстрый взгляд на расщелину, которая еле виднелась отсюда. Тигр ни на минуту не терял её из виду, следя, чтобы никто и близко к неё не подобрался. А случись что… случись что, он применил бы искру, раскрыл бы перед всеми бенгардийские тайны, тайны, которые нельзя раскрывать даже под страхом смерти. Но страх смерти был сильнее, а жизнь Алатара сейчас тесно переплеталась с двумя другими жизнями. В это мгновение незримые нити проявлялись очень даже зримо, и, чтобы их увидеть, ни к чему было закрывать глаза и погружаться в тенебру. Но Алатар всё же закрыл глаза: закрыл, чтобы воспользоваться искрой.

Искрой бенгардиец собрал весь поднятый отрядом шум у шлема сторожевого пса, и шум расцвёл прозрачными, как стекло, бутонами лилий, оглушив сторожевого. Отрядовец увёл винтовку в небо и принялся палить без разбора, пытаясь прогнать от себя какофонические цветы. Если бы не шлем, с барабанными перепонками можно было попрощаться.

Алатар в один прыжок достиг отрядовца, полоснул когтями снизу, порезав винтовку на ленточки, и одним ударом хвоста сбросил врага с пригорка – сторожевой словно прислонился к пню отдохнуть. В низине в тигра уже целился другой отрядовец. Бревно, лежащее на краю пригорка, поднялось в воздух, завихрились тепловые, всё искажающие, изменяющие волны и выжимающие капли воды из облепивших кору тающих ледяных глыб, и покатилось вниз по склону, сбив отрядовца с ног.

Бенгардиец спрыгнул с пригорка. Но сбитый бревном с ног сторожевой не собирался сдаваться: