отрядовца раздался свист, и отрядовец, не оборачиваясь, с омерзительной насмешкой выкрикнул:

– Я на такой дешёвый трюк не поведусь, черновой. Услышу, как за спиной скрипят шаги, и твоя дрессированная кошка…

Но он не успел докончить: под ухом прожужжала пуля. Алатар решительным рывком высвободился из-под прицела, выбил у отрядовца винтовку, встал на задние лапы и втоптал её передними в снег, туда же отправил ударом лба сторожевого; потом прыгнул ему на грудь, запустил под броню когти, и она затрещала по швам. У Алатара просыпалась жажда крови: вскрыть бы этому кинокефалу грудную клетку своими когтями, как консервным ножом, увидеть, как трепыхается ещё живое горячее сердце. Но, разъединив под истошные крики броню сторожевого на две половинки, как ореховую скорлупу, тигр с отведёнными в стороны и назад локтями и с испещрённой в ярости морщинами мордой остановился. Алатар знал только один способ, как усмирить гнев – проклятие крови всех бенгардийских тигров: он закрыл глаза и представил рядом с собой образ милой Санджаны, самой кроткой и нежной, нежнее, чем цветок эдельвейса, тигрицы из всех. Один взгляд в её светлые печальные глаза, и он уже не верил, что кроме добра есть зло, что чью-то жизнь – хрупкую, уязвимую и мимолётную, но такую чудесную, может загубить другая жизнь, изничтожить, будто у двух жизней на свете не может не быть вражды. И тогда уходил гнев, а вместо него приходили спасительные – стыд и сожаление.

Алатар слез с отрядовца, и тот попятился от него ползком, вскочил, посмотрел чёрными линзами на бенгардийца и бросился наутёк к своим на холме.

Астра стоял с выпученными кошмарными глазами, стуча челюстями. В руках у него подпрыгивало ружьё, а за ним, робко выглядывая, прятался Умбра.

– Ты нарочно промахнулся, ведь так? – от тяжёлого дыхания проглатывая слова, спросил Алатар.

– Я-я н-нарочно, п-прости м-меня… – заикался Астра, выбросив, наконец, ружьё.

– Нет, это ты меня прости, – зашептал Алатар. Его лапы немели, язык вываливался из пасти, веки смыкались, и через щёлочки сверкали изумрудно-янтарные глаза. – Наши пути разойдутся здесь. Бери Умбру, и бегите, бегите куда глаза глядят!

Крупные слезинки скатились по щекам Умбриэля; он выбежал из-за спины Астры и бросился на шею Алатара, голова бенгардийца всё опадала и опадала на него, а держать тигриную морду на хрупком, как крыло мотылька, плече в скрещённых объятиях тоненьких ручонок становилось всё тяжелее и тяжелее, и в конце концов тигр упал на живот.

– Ну же, уходите… Астра. Для меня всё кончено. Астра…

Астра, поседев в одночасье, бросился к рыдающему фамильяру, схватил его под руки и собрался было бежать, но дёрнулся и, пригнувшись, спрятался за тигром, вжавшись спиной к его рёбрам: в круге как из-под земли вырос отряд – побитый, в помятой, искорёженной броне, в саже, с пробитыми шлемами и с расколотыми паутинным узором линзами, большинство безоружных.

Ребро Алатара без звона било о позвоночник Астры – ребро, что укрыло бы с десяток кинокефальских и, наверное, сотню птичьих вздохов, дрожало.

– Простите, простите меня, холодно мне, это я от холода вздрагиваю… – словно оправдывался Алатар слабым шёпотом. Он зажмурился и уронил голову в сложенные перед собой лапы.

Астра закрыл Умбре рот, а сам упёрся остекленелым безучастным взглядом вперёд, в бесконечную снежную даль. Нарастающий гул белым шумом накатывал в его голове. В сердце Астры не в первый раз в его жизни пробралось коварное безразличие ко всему, что творилось вокруг, к своей судьбе и к судьбам других. Из всех красок жизни безразличие было его защитным цветом. В минуты отчаяния Астра безропотно отдавался воле судьбы, сдавался без боя при любой очевидно проигрышной партии, а дальше – будь что будет. Цвет этот был не очень ему по душе, но он составлял её палитру, палитру души, и ничего с этим нельзя было поделать. И вот сейчас юный кинокефал молил лишь о безболезненной смерти для всех них.

Из толпы вперёд ступил доктор Цингулон, сцепив за спиной пальцы, и под лакированным сапогом с меховой обивкой, надломившись, хрустнул зелёненький стебель подснежника, а его обескровленные лепестки, словно в предсмертной агонии, подёргивались под генеральской подошвой.

– Мы и правда имеем дело с бенгардийским тигром! – взволнованным басом проговорил Цингулон. По левую руку от него стоял полуартифекс Репрев. – Какая мощь, грация! Вы один – конечно же, не без помощи ваших расчудесных доспехов и немножечко, хм… искры – в два счёта разобрались с моим отрядом, но самое занятное – вы обошлись без жертв. Да, вы напрасно так рьяно оберегали ваши бенгардийские тайны. Мы давно обзавелись благодетелем, осведомителем, который и поделился с нами всеми секретами бедной Бенгардии. Так что, по крайней мере, для нас они – никакое не откровение. Но поспешу успокоить: осведомитель – не из ваших рядов, он не бенгардиец и, сверх того, стоит немного выше вас.

Миролюбие и миротворчество – отличительная черта вашего народа. Во всяком случае, была. Пленных вы не берёте, в тех малочисленных войнах, в которых вам доводилось участвовать, вы обходились малой кровью, а бывало и так, что вы не проливали и капли её. Но у всего есть конец. Вот к чему приводит миротворчество, бенгардиец. Даже оставшись один из своего рода, вы, тем не менее, не предались проклятью крови, проклятью Бримо, и миловали мой отряд, за что я вам крайне признателен. Не буду скрывать, я сделал ставку на то, что всё так и будет. Впрочем, бой был неравный, вы сами это должны понимать. Один бенгардийский тигр способен сокрушить целую армию. Но я бы ни за что не пожелал иметь в своей армии солдата, для которого жизнь врага ценнее своей, – это слабость, которая в конечном счёте приводит к весьма печальным последствиям. А вы, бенгардиец, – прямое тому доказательство. И путь вам уготован один – к своим сородичам, – Цингулон махнул рукой, подав страшный по своему смыслу знак. Репрев, изменившись в лице, заслонил собой вскидывающих ружья отрядовцев, разведя в стороны руки.

– Генерал Цингулон! Ваше превосходительство… – ломаным голосом обратился к генералу Репрев. Цингулон выгнул дугой мохнатую бровь. – Так нельзя. Сначала… – он сглотнул, – сначала мы… разве мы не должны допросить бенгардийца?

Генерал ухмыльнулся, скривил левую половину рта, опустил подбородок и, указывая ладонью на неподвижно лежащего тигра, безразлично добавил:

– Ну, допрашивайте.

Цингулон повторил жест и отряд опустил автоматы.

Репрев кивнул и побрёл к Алатару своим широким, но неспешным шагом, обдумывая свой следующий ход.

Полуартифекс утопал ногами в снегу и, казалось, проваливался под землю, но сумел поднять бенгардийца за