между двумя пределами – личностью писателя и его поэтикой. Произведения суть явления, символы личности; личность же эта, с ее «последними» и «предпоследними» тайнами, определяет сюжет, художественную деталь, – все особенности образного мира и текстов произведений. Сквозь поэтику исследовательница распознает личность автора, все углубляющееся знание которой раскрывает все новые аспекты художественного стиля: здесь бесконечный, в принципе, ход литературоведческого анализа, классический «герменевтический круг». Так, ряд художественных и жизненно-поведенческих деталей у Е. Герцык указывают на «эфирородность» натуры По; но именно эта «эфирородность» (вместе с незнанием Христа и боговоплощения) приводит к тому, что в его творчестве звучит «единственно тема смерти, погребения»[1050]. Казалось бы, здесь парадокс: необычайно духовного, чуткого к «эфирной» красоте поэта мучительно занимает безобразие смерти – влекут сюжеты, связанные со смертельной болезнью, разложением трупов, погребением заживо и т. п. Вроде бы сила духа способна поднять человека над страждущей и преходящей плотью, – но в творчестве По ужас смерти перекрывает все прочие интересы. И здесь Евгения смотрит в корень, когда возводит именно к отречению Э. По от Христа его экзистенциальную погруженность в стихию разложения равно тела и души. Односторонний спиритуализм влечет на земле к гибели, а «духовность без Христа демонична» (с. 700). «Эфирородному» на земле делать нечего, для него реален единственный «путь земной гибели, высвобождающей дух» (с. 702). К этой-то развязке и движутся большинство страшных сюжетов произведений По.

Весьма распространенные в созданном По мире ситуации поругания мертвого тела, всяческих запретных экспериментов над ним как бы призваны опровергнуть идею воплощения духа — собственно Христову идею: здесь – один из самых метких и глубоких выводов литературоведа Евгении Герцык. Если для христианского сознания оставленное душой тело человека священно, ибо «в чертах усопшего сквозит лик воскресшего» (с. 754), то спиритуалист видит в нем один труп, распадающуюся плоть. Ужас смерти и влечение к ней у По постоянно переходят друг в друга; Евгении удается мастерски передать страшную «диалектику» этой воистину упадочной души, – действительно, как заметил Блок, уже почти принадлежащей декадентскому XX веку. Исследовательница все же удерживается на логическом острие, когда, сопоставив мировоззрение По с идеями Н. Федорова, обосновывает, что По, подобно русскому утописту отправляющийся в своих фантазиях «от тела умершего, от могилы», также мечтает о бессмертии (с. 762). И здесь – новый ход ее герменевтического «челнока», возврат от поэтики – в глубь личности. Если По и был одержим болезненным влечением к «тайнам гроба», то «в грядущем развитии христианства, позлащенном зарею конца», он будет принят и оправдан (с. 764). – Итак, на новом витке герменевтической спирали американский поэт, как будто и не принимавший Христа (так — на предшествующей стадии рассуждений Евгении), оказывается причастным к «общему делу» воскрешения усопших, к которому призывал весьма ценимый Евгенией Герцык сознательный христианин Федоров.

Но чем вообще был вызван интерес Евгении Герцык к феномену По? почему в Судаке, охваченном Гражданской войной, в сознании близости смерти Евгению занимали отнюдь не одни чистые образы святых, но и инфернальный мир американского романтика? Путь познания, интерес к «безднам», как мы уже не раз отмечали, был весьма созвучен личности Евгении: на смерть вокруг она смотрела испытующим взором гностика. Ужасы действительности резонировали с ужасом, терзавшим душу «эфирородного»; По помогал понять современность. И в самом деле, не напоминал ли тогдашний Крым[1051] призрачные ландшафты, изображенные По? – Но к исследованию феномена По Евгению подталкивал и другой аспект ее собственной биографии – все же не изжитая до конца любовь к Иванову. Ее трактат о По одновременно есть усилие понять тайну Иванова, – загадку его религии, философии, а главное – любви ко второй, умершей жене и брака с ее дочерью, также уже умершей[1052]. Иванов, не будучи назван, присутствует на многих страницах трактата. Порой Евгения опирается на его идеи; порой в лице По ей видятся ивановские черты, – но чаще всего к анализу психологии всех этих некрофилов, гробокопателей и прочих испытателей «жгучих тайн жизни и смерти» исследовательницу влечет желание понять чувства и мотивы того, кто, презрев ее любовь, предпочел союз с дочерью – двойником покойной жены… В «Моем Риме» героиня «бесстыдно-холодно» подсматривает за проявлениями – в страсти гнева – личности некогда любимого. Также и автор трактата о По с отвагой, действительно не знающей стыда, в судьбах его персонажей, преследуемых «демоном извращенности», бесстрастно распознает перипетии судьбы и тайные вожделения хозяина петербургской Башни.

И в самом деле, наибольшее внимание в трактате Е. Герцык уделено таким рассказам По, как «Морелла», «Лигейя», «Береника». Однако фантастический или оккультный сюжет «Мореллы» поражает своей близостью ко вполне определенным событиям ивановской биографии, концептуализированным самим Ивановым с помощью Минцловой. Морелла – высокоинтеллектуальная супруга героя, от лица которого ведется рассказ, умирает при родах дочери. Дочь – вылитая мать – является предметом тайной страсти отца. Она быстро взрослеет, но отец медлит с ее крещением и наречением имени. Наконец, он избирает для нее имя Мореллы, и над девушкой совершают таинство. Священнослужителю, который впервые обращается к ней по имени, устами дочери отвечает мать: «Я здесь». Именно в этот момент завершается воплощение матери в дочь, на что прозрачно намекает рассказчик. Влюбленный – в мать? в дочь? – отец живет одной ею. Но вторая Морелла умирает, и он относит ее тело в фамильный склеп. И то, что там не оказывается тела первой Мореллы, есть знак не только душевного, но и телесного отождествления обеих: мать во всей своей телесно-душевной природе воскресла в теле дочери. – Выше мы слишком много уделили внимания ивановско-минцловским проектам «воскрешения» Зиновьевой – надеждам Иванова на ее возвращение к нему в теле Веры Шварсалон, чтобы вновь возвращаться к этим некрофильским фантазиям. Но рассказ «Морелла» – это сама оккультная «идея» треугольника Иванов – Зиновьева – Вера. И смерть «второй Мореллы» как бы возвещает роковую неизбежность смерти Веры: Морелла, пишет Е. Герцык, «продолжает жить в своей дочери, поглощая этим ее индивидуальность и обрекая ее на раннюю смерть» (с. 741). О «второй» ли Морелле это или об умершей в тридцатилетием возрасте Вере Шварсалон?.. У По Евгения, видимо, искала оккультного объяснения истории третьего брака Иванова. Она пытается найти оправдание кровосмесительным страстям героев По: любовь брата и сестры, отца и дочери обусловлены якобы глубинной памятью о том прошлом, «где они были одно, где не жгло их жало раздельности – вечной неутоленности обладания»… И даже религиозный фундамент подводит ученица Иванова под языческое кощунство, когда отождествляет «единство крови» с грядущим соборным – церковным или софийным «единством духа», которое будто бы прозирают кровосмесители (с. 749).