Однако разве не менее зловещ образ св. Андрея в трактате «О путях»?! Его автор ничего не говорит о знаменитом видении святому Пресвятой Богородицы, распростершей над миром Свой омофор, – видении, ставшем основанием учреждения на Руси праздника Покрова, о том видении, которое, собственно, и обусловило почитание Церковью св. Андрея. Напротив, в трактате Е. Герцык подчеркнуто «ясновидение зла», якобы ценой которого святой «гностик» «покупает… свои горние видения». Византийский блаженный описан Евгенией с помощью почти тех же самых деталей, которыми Эдгар По характеризует своих безумных героев: «Грозные и слепительные видения, посещавшие Андрея и записанные благоговейной рукой его ученика и жизнесписателя Никифора, – и рядом с этим – вглядывание в раскрытые гробы, вдыхание трупного запаха. Андрей в своей изодранной одежде с одичалым видом (это почти что Эгей в “Беренике” По! – П. Б.) следует чуть не за каждым похоронным кортежем, и не раз под погребальное пение и плач он, прозорливый в области разложения духа и плоти (собственные черты Э. По в трактате “Эдгар По”. – Н. Б.), видит, как бесы блудницами пляшут вокруг покойника – блудника и сребролюбца, как другие лают, хрюкают, третьи кропят мертвеца смрадной жидкостью, и удушливой гарью несет от тела его. Кладбище долгие годы служит приютом святому. Это подневольное (?! – Н. Б.) любопытство к смерти, к последующим звеньям распада, в той или иной форме возвращающееся неизбежно на пути ведения (вспомним жажду Фомы коснуться язв Воскресшего, его призыв идти в Вифанию) – пути, пролегающем через морг (?! – Н. Б.)»[1046]. У По Евгения справедливо усматривает сугубое «любопытство к тайнам гроба» (с. 763), но она, сверх того, утверждает, что именно оно – «залог жизненной силы и пророчественности его искусства» (с. 762). «Праведник», Эдгар По для Е. Герцык вместе и пророк, ибо вообще «все жизненно творческое получает себе крещение над могилой. <…> Возврат к более углубленному, к реальнейшему переживанию смерти <…> обещает великий рост духа» (с. 763).

Святым подвижникам и страшным грешникам Е. Герцык приписывает сходные мировоззренческие установки. Она как бы не желает видеть разницы между трансцендирующим, освященным Христовыми Крестом и Воскресением переживанием смерти Церковью – и некрофилическими стремлениями героев По, отражающими все же, надо думать, не столько душевную патологию их создателя, сколько черты «готической» литературы, к которой восходит творчество американского романтика. Е. Герцык, в духе Серебряного века[1047], склонна излишне сближать поэзию с «жизнетворчеством» и потому не хочет считаться с собственно литературными истоками поэтики По. В этом – несомненная ущербность ее в общем-то замечательного трактата. Опять-таки, как и при разговоре о «литературоведческих» сочинениях Мережковского, Шестова, Иванова и т. д., здесь надо учитывать, что художественные тексты для мыслителей символистской эпохи выступали, как правило, в качестве материала для развития их собственных философских воззрений.

Вполне отвечает исканиям Серебряного века и представление об «эфирородной» личности По, присутствующее в трактате Евгении Герцык. Исследовательница эффектно соединяет оккультный подход с вниманием к биографии писателя и особенностям его творчества. Всякий человек, как микрокосм, взаимодействует с четырьмя природными стихиями, которые дополняет пятая – эфир; По близок как раз эфиру, а также воздуху (его инспирируют духи этих стихий, открывающие ему определенные мировые тайны). Е. Герцык привлекает здесь оккультное учение Агриппы Неттесгеймского, дабы постичь феномен поэта, «вписавшего» в свои книги имя собственного эфирного «гения». И если, согласно Агриппе, эфиру отвечают звук, растение и черный цвет, то в творчестве, а также в жизни По для исследовательницы очевидно наличие всех этих трех стихийных примет. – Вот ее доказательные доводы. У По все мировое бытие переведено на язык звуков; в поэзии, равно как и в жизни, он словно обрел магическую власть над растениями, – и опять-таки весьма многое в созданном По художественном мире и его поведении говорит об особом пристрастии к черному цвету: так, создатель знаменитого «Ворона» всегда одевался во все черное… Глава «Эфирородный» трактата Евгении Герцык ярко демонстрирует ее феноменологический метод, который служит здесь орудием своеобразной герменевтики. Евгения призывает к «терпеливому расшифровыванию тайнописи его (По) книг», а также к «пристальному вниканию в биографию поэта», дабы однозначно обосновать его «эфирородность». – Но зачем, собственно, исследовательнице нужно это обращение при описании таинственной личности По к языку оккультизма, в принципе ей чуждому?[1048] Не только чтобы свести воедино некоторые черты его поэтики и стиля жизни, но и для постижения еще более глубоких тайн.

А самая глубокая из них – это незнание Эдгаром По Христа, холодное равнодушие к Нему. Это, несомненно, главный аспект феномена По, искусно вскрытый проницательной Евгенией. Впрочем, данная черта нисколько не препятствует, в ее глазах, его «праведности» и пророческой одаренности. «Эфирородность» в ее рассуждениях оборачивается неким роком, оккультной запрограммированностью. «Поэт минует Христа, сошедшего на землю, останавливаясь на Его прохождении через эфир», поскольку знает лишь «небо эфира» (будучи чужд «благодати земли»), что все же гарантирует его «духовное спасение» (с. 737). Заметим, что именно указание на близящийся приход в мир Христа в эфирном теле – кульминация христологии Штейнера, на которую в «Эдгаре По» мы имеем, быть может, прозрачную аллюзию. Е. Герцык, рассуждающая о «духовном спасении» «эфирородной» личности, кажется, полагает, что спасение уже обеспегено духовностью, – причем неважно, какого она качества. У По «вся природа воспринимается через эфир», «Дух радужно сквозит в эфире» и т. д. (с. 737). Но своей «эфирородностью» поэт обречен на односторонний эстетизм, ибо красота для него – «единственная реальность» (с. 739). Сверх того, Евгения «вчувствует» в судьбу По собственную обреченность, когда, заметив, что его супруга носила имя Virgo, заявляет: «Безбрачие и вечное невестинство – вот печать эфира» (с. 739). Все это вещи роковые, и ответственность за отказ от соучастия в Христовой жертве, за игнорирование романтическим «гностиком» церковной тайны исследовательницей с По целиком снята: «Глубина завета, брака между Духом и Землею, глубина евхаристическая закрыта для человека, погруженного в эфир» (с. 739). Евгения не столько держится позиции Церкви, сколько опирается на ницшеанский, в интерпретации Иванова, тезис о «верности земле». Христианство для автора трактата «Эдгар По», противопоставленное ею «эфирной» духовности поэта, – это все то же пост-ницшевское христианство с его пафосом «тайн» пола, «святой плоти», «благодати земли» (с. 737) и т. д. И когда в «Заключении» к трактату (с. 794–795) приводится толкование Иванова (без ссылки на источник) евангельского эпизода с женой-грешницей[1049], – толкование, которым человек фатально замыкается в рамках своей земной судьбы, лишившись дара свободы, – Евгения тем самым недвусмысленно указывает на источник своей языческой веры в рок, стоящей за ее рассуждениями об «эфирородности» демонического поэта.

Мысль автора трактата об Эдгаре По движется, подобно ткацкому челноку,