спирали упомянута и в трактате «О путях»: «Путь знания следовало бы обозначить спиралью, змеиной кольцеобразной линией», указывающей на «движение вперед-вглубь»[1056]. Но, с другой стороны, именно «спираль – геральдический знак духа По, как и всякого по преимуществу познающего духа» (с. 772). «Познание – пламенная страсть Эдгара По» (с. 770), оправдывающая поэта в глазах исследовательницы. Трактат о По, подобно трактату о путях святых, представляет собой в конечном итоге своеобразную антроподицею — оправдание человека, изживающего свою судьбу в конфликте с религиозно-нравственными традициями.

Как видно, «литературоведение» Евгении Герцык не вписывается в контуры академической науки о литературе. Художественные тексты читаются ею с несравненно большей личной заинтересованностью, чем та, которая подобает кабинетному исследованию. С помощью Эдгара По Е. Герцык стремится понять свою эпоху, разрешить собственные экзистенциальные проблемы, и анализ текстов оборачивается универсальной антропологией. Но такова общая особенность русской герменевтики – размышление интерпретатора о литературе незаметно превращается в философствование на темы бытия. И примечательно, что это происходит не в ущерб пониманию художественного текста, раскрывающего свои наиболее глубокие смыслы навстречу именно экзистенциально напряженному вопрошанию.

Глава 6

Самое молодое и творческое время…»

На перевале эпох

Наш анализ духовного пути Евгении Герцык постепенно приближается к концу. Вместе с ней мы подошли к эпохе катастроф XX в., и остается одно – понять, как совершилось врастание в советскую действительность утонченной участницы декадентских «действ», собеседницы религиозных философов. Впрочем, эта метаморфоза не должна сильно удивлять. Серебряный век, установкой которого был «мировой пожар» (А. Блок) в сфере духа, внес свой весомый вклад в потрясения, приведшие к концу старой России. Ницше с его антихристианской «переоценкой всех ценностей» и даже Соловьев, поставивший под вопрос православие, – новые духовные вожди интеллигенции закладывали под русское царство и Церковь бомбы ничуть не меньшей взрывной силы, чем это делал отвергнутый ею Маркс. Башня на Таврической была не только неоязыческим капищем и сомнительным салоном, но и, по сути, революционным клубом. Большевики вели подкоп под экономический уклад, социальные институты и мутили народ – интеллигентская элита подтачивала духовные устои страны. Бескомпромиссная ко всем революционным нововведениям позиция Ивана Бунина была скорее исключением, чем правилом: интеллигентское большинство приветствовало уж по крайней мере февральский переворот. Дальнейший ход событий отрезвлял, но не всегда вел к истинному покаянию. Когда 3. Гиппиус из парижского эмигрантского далека предавалась праведному гневу в адрес Блока, написавшего «Двенадцать», она не вспомнила о своей и Мережковского дружбе с эсером-террористом Савинковым. Имя Евгении Герцык стоит в длинном ряду имен от Флоренского до Горького и А. Н. Толстого. Не осуждая и не оправдывая, – какое, собственно, наше на то право?! – мы попытаемся описать позицию, занятую ею в новую эпоху.

Отношение семьи Герцыков к Февралю 1917 г. однозначно выражено в письме Аделаиды Герцык к А. Ремизову от 16 марта 1917 г. из Москвы. «Приветствуем Вас и Серафиму Павловну в новой, свободной России! – восклицает Аделаида. Она еще не знает грозного закона всех революций: веревочные цепи ими неотвратимо заменяются на железные. – Мы все, и друзья наши (Гершензон, Шестов, Бердяев) живем это время, опьяненные свершающимися чудесами»[1057]. Очень скоро, однако, наступает отрезвление. Герцыки теряют свою московскую квартиру, которая переходит «в чужие руки», и остаются зимовать на судакской даче. «Зимовка» растянется на годы; жизнь в Москве больше не возобновится, сама Аделаида скоропостижно скончается в 1925 г., оставив сиротами двух сыновей. «Очень страшно и тяжело», – признается она в судакском письме к тому же адресату от 16 августа 1917 г. [1058], предвидя бедственную полосу. «Такая “скорбь и теснота” объяли душу, так болеет она тем, что вершится в России», – делится она с крымским соседом Волошиным, также затянутым в революционный водоворот[1059]. – Тем не менее в целом отношение к революции Аделаиды Казимировны остается глубоко положительным и получает идейное обоснование. Уже после Октября, перед лицом первых большевистских обысков и арестов по Судаку, она заявляет в блоковском духе «трагического оптимизма» и вслушивания в «музыку революции»: «Страшно интересно жить! <…> Верю теперь больше, чем прежде, что на изрытой, сожженной ниве русской взойдут тучные злаки»; «Уже слышу зарю новой России, и сердце прыгает и рвется навстречу ей»[1060]. Ее не смущает то, что революционные вихри обнажили «глубины сатанинские» народной души. «Я рада, что стала всем сердцем на стороне бедных, т. е. низших классов, именно теперь, когда они так неприглядны и открылся их темный, звериный лик»: недавняя поэтесса-«Сивилла» пытается объяснить свое «внутреннее перерождение», в духе народничества, «откровением бедности». Душевный сумбур первых революционных месяцев у Аделаиды постепенно перейдет в религиозное принятие страшной действительности. Зимний, 1921 г., арест, несколько дней и ночей в подвале судакской ЧК на грани смерти, слепительное видение Христова Света, которого тогда была удостоена Аделаида[1061], – таким был ее личный путь в революцию. Из интеллигентского помрачения в светоносное созерцание ее привело христианское покаянное чувство: «Принимаю все как возмездие за наши вековые “буржуйные” грехи и знаю, что больше, чем когда-либо, надо именно теперь остаться верной и не отрекаться ни от чего» [1062]. – Хотя Евгения не оставила записей о первых месяцах революции, думается, во многом и она разделяла тогдашнее умонастроение сестры.

К 1921 г. у обитателей дома на судакской «Полынь-горе» уже не оставалось никаких иллюзий по поводу «свободной России». За тюремной решеткой побывали (и только чудом спаслись оттуда) Аделаида, Владимир Герцык, Дмитрий Жуковский; по ночам слышались выстрелы: на Алчаке шли расстрелы, тела убитых падали с отвесной скалы прямо в море. Крым переходил из рук в руки: большевики, немцы, белогвардейцы, опять большевики… Под влиянием окружающих ужасов, изнемогая в борьбе за жизнь близких, Е. Герцык писала в дневнике о большевистских «скоморохах в коже и звездах»: «Несмотря на власть, данную им над нами, несравнимо реальней чувство их призрачности, обреченности, того, что спадет скомороший их наряд – и останется голая, трепетная, опустошенная человеческая душа. Или не останется ничего? Аминь, аминь, рассыпься!»[1063] Но уязвимая в ее отдельных представителях, новая власть в целом, однако, оказалась живучей…

Существование семьи Герцыков шло по двум руслам: одно – это тяжелейший быт, болезни взрослых и детей, схватка с голодом; другое – кипение умственных интересов, жажда нового, творчество. Среди огромного количества умственной пищи, поглощаемой Евгенией, на первом месте были сочинения Н. Федорова, Э. По, О. Шпенглера, новейших мыслителей-французов. Мало-помалу уходили в прошлое символистские искания; у Евгении формируется новое мировоззрение, которое даст ей возможность жить в большевистской России… Попробуем распознать вехи его становления;