– Это кто ж такая? – подмигнул старлей. – Чего молчишь? Она ведь тебя звала, скажешь, нет? Так ничего вообще дамочка.

– Точно, «Женя, Женя!» кричала, а вы, значит, ноль внимания, кило презрения, – добавил водила, ухмыляясь беззубым ртом.

– Остановись, это жена моя была! Да стой же! – Слепко рванулся, намереваясь выпрыгнуть на ходу.

– Возвращаемся, – скомандовал старлей, придержав его за штаны.

– Как скажете, – неохотно и не сразу затормозил Иванов, – то – туда, то – сюда… Стемнеет скоро, а нам еще ехать, да мне потом в гараж, да…

– Заткнись, свои люди – сочтемся. Значит, говоришь, жена? Чего ж ты сразу не сказал? На дачу-то не поедем теперь?

Евгений Семенович уже обнимал своих. Наталья, всхлипывая, рассказывала о бедах, страхах и опасностях, которые ей довелось пережить со вчерашнего утра. Трехлетний Сережка никак не успокаивался. В наступавших сумерках машина неслась в Москву.

С каждым разом он отходил все дальше. Экспериментировал, так сказать. Теперь вышел перебор – из поганого ведра ничего не вылилось, а мерзкий вязкий лед не выколачивался, так что, недолго думая, он зашвырнул ведро подальше в сугроб. Не миновать было унизительных разбирательств с хозяйкой. «Одно к одному», – забывшись, вздохнул он. Горло обварило как кипятком, щеки, нос, подбородок разом прихватило множеством острых щипчиков. «Как бы самому в то же самое не превратиться», – испугался и засеменил, мучительно съежившись, назад, туда, где над обледенелой ступенькой качалась тусклая лампочка, обозначая дверь. Привычно саданул валенком по боковой филенке и в два рывка раскрыл щель настолько, чтобы можно было протиснуться. Изнутри пахнуло стылой кислятиной. «Кстати, по местным меркам не холодно, градусов тридцать, не больше. Вернее, не меньше». Но сильный ветер, задувавший, казалось, со всех сторон сразу, делал пребывание на улице совершенно невозможным. Тихонько подвывая в тон метели, он пробрался по длинным, как кишка, беспросветно темным, непонятно чем захламленным сеням, пока не ткнулся носом в твердую клеенчатую обивку. Нос ничего не чувствовал.

В комнате постоянно было жарко натоплено, даже слишком, и воздух такой спертый, что голова беспрерывно трещала. Все равно это была благодать. Федор Максимович, раньше времени вернувшийся со смены, сидел, безобразно развалясь, за столом и вдумчиво закусывал. Перед ним стояла миска с вареной картошкой и селедкой, рядом – кружка и початая бутылка ректификата.

– Присоединяйся, соня! – добродушно приветствовал он вошедшего. – А нос-то опять белый! Танька, разотри ему! И дай наконец хлеба!

– Сколько говорить тебе? Жиром мазать надо. Без жира нельзя совсем, давай-давай, сейчас ототру.

Неряшливая пожилая комичка, с круглым как блин лоснящимся лицом, вышла из-за перегородки и принялась тереть ему нос заношенным шерстяным носком. Евгений Семенович попытался отбиться.

– Ты чего? Своим вонючим носком мне в морду тычешь?

– Врешь, совсем чистый носок. Ничего-ничего, – наседала баба. Она была сильнее. Федор Максимович, отложив ложку, с интересом наблюдал за экзекуцией.

– Ну что, всё? Садись, «папановец», давай сюда свою кружку. Черт! Рубильник у тебя – лампочку зажигать не надо.

– Федь, мне лучше чайку.

– Пей, тут без этого нельзя… Рыбкой закуси… О! Вот теперь и чаю можно.

– Ах… ты чего, не развел?

– Говорят, разводить – только портить продукт.

– М-м, а селедочка отменная!

– Это не селедка, а… как бишь ее? Тут в тундре летом из озер таскают. Картошечки? Ожил? Тогда держись, сейчас обрадую тебя. Помнишь, ты еще говорил, что на второй горизонт дополнительный насос ставить надо?

– Ну.

– Так что затопило там. Озеро подземное вскрылось.

– Совсем затопило?

– Не то чтобы совсем, но по пояс вода стоит.

– Понятно. Тогда откачивать без толку, бетонировать надо. Сроки сорваны, похоже, уже без вопросов. Одно к одному.

– Ты, Жень, что? Думаешь, тут тебе за это выговорок объявят? Нет, дорогой. Заикнись только о срыве, Лукич нас обоих тут же своей рукой и кончит. Ему этот вопрос ни с кем утрясать не надо. Раз – и квас! Через недельку других пришлют. Мы ведь с тобой тоже не первые здесь. И не вторые.

Федор Максимович наплескал себе еще полстакана. Хлопнул, придержал дыхание, выдохнул.

– Что ж делать?

– Сам сказал – бетонировать, бетонировать и бетонировать. Одновременно продолжать проходку. Я Лукичу уже доложил, он обещает через пару деньков контингента подогнать немерено.

– Там небось вода около нуля. Где он гидрокостюмов столько возьмет?

– Один градус. Ты, друг ситный, уже почти месяц тут, а все не вникнешь никак. Он гидрокостюмы нигде брать не будет, он просто людишек с преизбытком задействует. Костюмы, какие были, уже розданы итээрам да охране. Нам с тобой, Женька, и то один на двоих достался. Танька его пока за печку, подсушить повесила. Шевелись, сейчас машина подойдет. А я, пожалуй, добавлю чуток, и на боковую, – он налил себе еще. – Пойми, мы с тобой висим на тончайшем волоске.

– Я сколько лет уже на этом волоске!

– Ошибаешься, то не волосок был, а стальной канат! Кстати, поделись, будь другом, как это тебя угораздило угодить в сии благословенные палестины? Правду бают, что Самому нахамил?

– Врут! На самом деле…

– Значит, правда. И мне, поди, так подфартило из-за того, что с тобой знакомство водил. Дурак потому что. Еще тогда надо было…

– Опять двадцать пять! Ты здесь три месяца уже. Чепуху городишь.

– Чепуху так чепуху. Танька, тащи сюда гидрокостюм. Учти, Слепко, кровь из носу, а проходку штрека ты сегодня продолжить обязан! Чтобы к моей смене не меньше пяти метров сделал!

За окошком, заросшим густой коркой мутного льда, требовательно бибикнуло. Пока Евгений Семенович, давясь от спешки, доедал свой завтрак и одевался, прошло минут семь.

У двери тарахтел грузовик. В неверном, колеблющемся свете едва проступали неподвижные, запорошенные снегом фигуры зэков в открытом кузове. Не поднимая глаз, он юркнул в кабину. Сидевший рядом с шофером сержант нехотя потеснился, освободив горбушку сиденья у дверцы. «Кажется, все-таки похолодало», – подумал Евгений Семенович и поглубже зарылся лицом в тулуп. Фары едва доставали на несколько метров, высвечивая бешено вихрящийся снег. «Федор, чего доброго, совсем сопьется. Вот – судьба! Большой человек, первый замнаркома, жена красавица, и вдруг – сюда. Похоже, сломался он. Комичка эта…» – его передернуло. Остановились в хвосте вереницы таких же грузовиков. Евгений Семенович вылез и сразу провалился по колено, щурясь от ветра. Следом спрыгнул вертухай, между надвинутой ушанкой и овчинным воротником едва виднелись его раскосые глаза. Из кузова сползло несколько человек. Кто-то из них что-то прохрипел, и один, глухо матерясь в намотанные на лицо тряпки, полез назад и сбросил еще нескольких, упавших, как кули, но все же шевелившихся. Спустившиеся первыми пинками подняли их на ноги. На заключенных были одни только черные телогрейки. На этих, правда, по две штуки. Их шапчонки, натянутые чуть не до подбородка, побелели от инея. Не обращая внимания на начальство, они, сбившись в плотную кучу, побежали к мерцавшему сквозь пургу входу в огромный сарай над стволом строившейся шахты. В кузове осталось полтора десятка неподвижных фигур. Эти замерзли по дороге. Евгений Семенович встрепенулся и тоже поспешил на свет. Ветер колол глаза ледяными иголками так, что бежать приходилось, в основном, задом наперед. Фары грузовиков высвечивали ослепительно белые пылинки, проносившиеся мимо его мохнатого треуха. Во всех кузовах сидели мертвецы. Одна машина медленно двигалась навстречу. Двое зэков переваливали согнутые в сидячей позе трупы в ее кузов. Водитель высунулся на мороз и крикнул что-то Евгению Семеновичу, но из-за ветра невозможно было ничего разобрать.