посреди ночи неумолимо приближался. Разглядеть его в темноте Бим не мог, но почувствовал, как он заполняет дверной проем и останавливается на пороге. Половицы жалобно скрипнули под тяжестью массивного тела. Ошеломленный, Бим призадумался. Быть может, Эккерс, каким-то образом разобравшись во всем, уже аннулировал приказ об аресте? А может, этот тип сумел выйти на волю сам, благодаря собственной организации?

– Тьфу ты! Проклятье, – басовито, с хрипотцой выругался Лантано, сделав еще шаг вперед.

Эллен пронзительно завизжала. Бим, до сих пор не сообразивший, что происходит, безуспешно дергал шнурок выключателя и тупо гадал, отчего же не зажигается свет. Наконец осознав, что разбил лампочку, он чиркнул спичкой, но огонек почти сразу погас. Чертыхнувшись, Бим сунул руку в ридикюль Эллен Эккерс. Секунда, ушедшая на поиски зажигалки, показалась ему целой вечностью.

К обоим, вытянув перед собой стебелек рецептора, неторопливо ползла Неисправимая М. Снова остановившись, машина вильнула влево и развернулась к верстаку. Сбросившая обличье переносного телевизора, она вновь приняла форму большущей коробки из-под печенья.

– Матрица, – прошептала Эллен. – Матрицу чует…

Так оно и было. Учуявшая Хайми Розенберга, М пробудилась к жизни и отправилась на поиски, однако Бим никак не мог отделаться от ощущения, будто рядом с ним, в мастерской, появился Дэвид Лантано собственной персоной. От остановившейся перед верстаком машины, изображавшей Лантано, так и веяло его важностью, тяжеловесностью. На глазах парализованного изумлением Бима машина исторгла из корпуса крохотный фрагмент ткани и аккуратно запихнула его в ближайший рулон сетки из тонкой проволоки. Прочие элементы – кровь, табачинки, волос – наверняка тоже легли каждая на свое место, только разглядеть их в полумраке Бим не смог. Оставив на пыльном полу след подошвы, машина выдвинула из передней части корпуса изящное, тонкое дульце.

Эллен Эккерс, прикрыв глаза локтем, в панике вжалась в угол, однако машина искала совсем не ее. Прицелившись в верстак, М приподнялась на дыбки и выстрелила. Выпущенный из дульца взрывчатый шарик, со свистом пронесшись над верстаком, глубоко вошел в груду хлама, сваленного позади. Взрыв разметал во все стороны гвозди вперемешку с обрывками проволоки.

«Вот Хайми и конец», – подумал Бим, не сводя глаз с машины. Неисправимая М искала матрицу, стараясь нащупать и уничтожить генератор искусственных волновых сигнатур мозга. Развернувшись из стороны в сторону, она не слишком уверенно опустила дульце и выстрелила снова. Стена позади верстака брызнула штукатуркой, дрогнула, с треском осела вниз.

Бим, освещая путь огоньком зажигалки, двинулся к М. Машина качнула в его сторону стебельком рецептора и подалась назад. Грани ее корпуса выгнулись, подернулись рябью, с заметным трудом приняли прежний вид. Какое-то время робот боролся с собой и, наконец, будто бы нехотя вновь превратился в переносной телевизор. Механизмы машины пронзительно, страдальчески выли, стонали на высокой ноте: столкнувшаяся с взаимоисключающими побуждениями, машина никак не могла принять окончательное решение.

Очевидно, ее терзал, набирая силу, ситуационный невроз: амбивалентность собственных реакций разрушала машину на глазах. Страдания Неисправимой М казались почти человеческими, однако жалеть ее Бим даже не думал. Как можно жалеть робота, железяку, старающуюся принять маскировочное обличье и в то же время атаковать – тем более что ломаются, горят всего лишь реле да радиолампы, а вовсе не живой мозг? Сама машина всадила шарик взрывчатой пули в живой мозг без колебаний. Хайми Розенберг мертв, и больше таких, как он, нет на всем свете – ведь новых-то не соберешь!

Шагнув к машине, Бим поддел ее носком ботинка, опрокинул вверх брюхом. Машина, зашипев по-змеиному, перевернулась, отпрянула прочь.

– Тьфу ты! Проклятье, – выругалась она и, брызжа в стороны волоконцами табака, каплями крови, чешуйками синей эмали, выскользнула в коридор.

Послушав, как она, точно раненый, ослепленный зверек, тычется в стены, Бим двинулся за ней следом.

Машина неторопливо кружила посреди коридора, воздвигая вокруг себя стену из фрагментов ткани, волос, обгорелых спичек и волоконец трубочного табака, а цементный раствор ей заменяла кровь.

– Тьфу ты! Проклятье, – глухо пробасила она, наткнувшись на стену, и продолжила строительство.

Оценив обстановку, Бим вернулся назад, в мастерскую.

– Где телефон? – спросил он.

Эллен Эккерс безучастно, бессмысленно уставилась на него.

– Машины можете не бояться, – успокоил ее Бим. Устал он так, что и ноги уже не держали, и в голове помутилось. – Она ушла в замкнутый цикл. Так и будет теперь кружить, пока аккумулятор не сядет.

– С ума сошла? – содрогнувшись, прошептала Эллен Эккерс.

– Нет, – со вздохом пояснил Бим. – Просто регрессия …[15] вот она и пытается спрятаться.

– Тьфу ты! Проклятье, – вновь донеслось из коридора.

Отыскав телефон, Бим позвонил Эдварду Эккерсу.

На взгляд Пола Тироля, выдворение началось с чередования полос мрака. Затем вокруг него невыносимо долгое время в беспорядке парили частицы материи, складывавшиеся то в один, то в другой узор. Казалось, его занесло в бескрайний, исполинской величины калейдоскоп, и это здорово действовало на нервы.

Отрезок жизни с момента удара по голове, полученного от Эллен Эккерс, до оглашения приговора к выдворению в дальний космос запомнился ему крайне смутно. События, образы – все расплывалось, ускользало прочь, наподобие теней, окружавших его сейчас.

Очнулся он – вроде бы – в квартире Эккерса. Да, верно… и там еще был Лерой Бим. Этакий трансцендентный, потусторонний Лерой Бим, царивший над всем вокруг, вертевший каждым, как пожелает. Потом к ним присоединился врач… а после домой наконец вернулся и сам Эдвард Эккерс, только ни встреча с женой, ни ход событий вообще нисколько его не обрадовали. Скорее наоборот.

Перевязанный, препровождаемый из машины в штаб-квартиру Внупола, Тироль мельком увидел знакомую фигуру. Массивную, внушительную фигуру Дэвида Лантано, выходящего из здания, чтобы вернуться домой, в роскошный каменный особняк с целым акром травы перед парадным крыльцом.

От страха у Тироля засосало под ложечкой, однако соперник, целиком поглощенный своими мыслями, даже не взглянул в его сторону. Задумчиво хмурясь, Лантано вперевалку доковылял до ждавшей его машины и отбыл восвояси.

– Вам полагается тысяча долларов, – устало сообщил ему Эдвард Эккерс в завершение процедуры.

Искаженное, словно отражение в кривом зеркале, лицо Эккерса возникло среди расплывчатых теней, окружавших Тироля со всех сторон, – точно такое же, каким запомнилось Тиролю в последний миг. Эккерс… он тоже потерял все, что мог, только не таким образом…

– Согласно закону, вам полагается тысяча долларов на удовлетворение первоначальных нужд, а кроме того, карманный словарь самых распространенных внесистемных диалектов.

Само по себе разложение на ионы оказалось мгновенным, безболезненным, а потому совершенно не отложилось в памяти. Запомнилась только темная – куда темнее смутных образов по бокам – бездна, разверзшаяся впереди.

– Ясное дело, возненавидели вы меня, – с укоризной сказал Тироль Эккерсу на прощание. – Я вам, можно сказать,