утверждал, что забыл все слова греческого языка, которому его когда-либо учили (привычка вспоминать латинские теги осталась с ним), и исповедовал, что не верит в Бога, формирующее влияние на него в возрасте от восьми до восемнадцати лет оказали эллинская и иудео-христианская культуры, и он никогда не терял своего уважения ни к одной из этих культур и моральным ценностям, которые они стремились привить. Одно из убедительных доказательств этих родовых связей можно найти в его просьбе быть похороненным по обрядам Англиканской церкви. Другим, можно сказать, является его любопытное растягивание определения богохульства. Одной из самых странных вещей, которые он когда-либо писал, было письмо Малкольму Маггериджу за три месяца до смерти, в котором он жаловался на увиденную им в журнале рекламу марки носков, на которой было изображение Зевса под слоганом "Подходит для богов". Я думаю, вы согласитесь, что это в некотором смысле действительно кощунственно", - сказал он Маггериджу. Где-то в бурлеске этого админа была перейдена грань.

И так же, как его моральные взгляды сформировались практически без посредничества мнений, передаваемых из часовни Итонского колледжа и на уроках классической литературы А. С. Ф. Гоу, так и его представление об "истории" было традиционным - о могучих деяниях и колоссах, побеждающих в битвах. Конечно, он сохранял постоянный интерес к жизни простых людей: можно отметить письмо Элеоноре Жакс от 1931 года, в котором он вспоминает, как наткнулся в Британском музее на стеклянный горшок раннеримской эпохи с надписью "Felix fecit" на дне. Это, по мнению Оруэлла, было "необычайно трогательно", сильное столкновение с прошлым временем, в котором "мне казалось, что я вижу лицо бедного Феликса, как будто я стал им. Я полагаю, он был рабом". В противовес этому в "Дочери священника" есть отрывок, в котором Дороти становится учительницей в ужасной частной школе в западном пригороде Лондона, где дети настолько истощены базовой информацией, что едва ли знают, вращается ли земля вокруг солнца или наоборот. На полпути ее рассказа о потрясающих глубинах невежества, которые она демонстрирует, точка зрения начинает колебаться. Голос Дороти затихает, и на смену ему приходит голос Оруэлла:

Труднее всего было учить их истории. Дороти не понимала до сих пор, как трудно детям из бедных семей иметь хоть какое-то представление о том, что такое история. Каждый человек из высшего класса, как бы плохо он ни был информирован, вырастает с некоторым представлением об истории; он может представить себе римского центуриона, дворянина XVIII века; термины "античность", "ренессанс", "промышленная революция" вызывают в его сознании некий смысл, пусть даже путаный. Но эти дети были из семей без книг и от родителей, которые посмеялись бы над мыслью о том, что прошлое имеет какое-то значение для настоящего. Они никогда не слышали о Робин Гуде, не играли в кавалеров и круглоголовых, не интересовались, кто построил английские церкви и что означает Fid. Def. на пенни.

А какие исторические моменты, о которых никогда не слышали дети безкнижных представителей среднего класса? Почему: сильно романтизированный английский разбойник, которого столетия мифологизации отделили от любой исторической реальности; противоборствующие стороны в английской гражданской войне; архитектурный облик английского христианства; королевский титул шестнадцатого века "Защитник веры", который подтверждает идею государственной церкви. Из всех этих взглядов на исторический романтизм Оруэлла ссылка на Гражданскую войну является самой выразительной из всех. Когда его спросили, кого бы он поддержал в 1642 году, проплаченный демократический социалист и одно время республиканский ополченец заявил, что он был бы скорее кавалеристом, чем круглоголовым, потому что последние были "такими унылыми людьми". В представлении Оруэлла о прошлом важен был стиль, а не утилитарная эффективность.

Этот традиционный и, по сути, викторианский взгляд на прошлое время был важен для Оруэлла не только сам по себе, но и как оплот против некоторых новых политических систем, которые приходили ему на смену. Один из ключевых диалогов в романе "Поднимаясь в воздух" происходит во время позднего ночного визита Джорджа Боулинга к своему другу Портосу, отставному классику, отстраненному от современного мира, как кактус в своем горшке. Большинство критиков согласны с тем, что в этой встрече есть что-то неуместное. Боулинг - страховой агент; ничто в его биографии или предыдущей карьере не дает ни малейшего представления о том, как эта пара могла завязать знакомство, и возникает подозрение, что Портос пришел, чтобы выразить образную, а не вымышленную мысль. Все его разговоры, - по словам Боулинга, - о вещах, которые произошли много веков назад. С чего бы вы ни начали, он всегда возвращается к статуям, поэзии, грекам и римлянам. Если вы упомянете "Королеву Марию", он начнет рассказывать вам о финикийских триремах".

Что думает Портос, уютно устроившийся в своей гостиной в пригороде, о политике власти, о континентальных диктаторах, факелах на усыпанных стеклом улицах и колоннах марширующих людей? А что он думает о Гитлере? Как ни странно, Портос не видит причин для того, чтобы обращать на него внимание. 'Просто авантюрист' - таков вердикт. Такие люди приходят и уходят". Боулинг не так уверен. 'Я думаю, вы ошиблись, - говорит он. Новая порода диктаторов "стремится к чему-то новому - к тому, о чем раньше никогда не слышали". Их цель - и здесь отрывок раскрывается как прелюдия к "Девятнадцати восьмидесяти четырем" - это стремление к власти ради власти, не как средство достижения цели, а потому что это стремление рассматривается как единственно верная цель жизни. Портос, делает вывод Боулинг, духовно мертв, как и прошлое, сформировавшее его. Мир находится в плену "живых горилл" нацистской Германии и Советской России.

Все это делало Оруэлла человеком не своего времени, а сопоставление крайне консервативного происхождения с радикализмом его политики создавало постоянный внутренний конфликт. Большинство по-настоящему показательных моментов в его творчестве возникают тогда, когда его убеждения сталкиваются с его воспитанием: нелепо критиковать правительство Эттли за то, что оно не упразднило Палату лордов, и при этом отдавать приемного сына в государственную школу, похоже, вряд ли приходило ему в голову. Но если он боялся, что ценности прошлого сметаются неудержимым тоталитарным потоком, то он также верил, что ушедшая цивилизация может в идеальных условиях изменить свою конфигурацию. Опыт пребывания в Барселоне в январе 1937 года определил его взгляды на политику на всю оставшуюся жизнь. В статье "К европейскому единству", опубликованной в журнале Partisan Review в 1947 году, он задается вопросом, можно ли заставить какой-то вид демократического социализма пустить корни, и решает, что "единственная область, в которой его можно заставить работать в ближайшем будущем,