Благодарно склонив голову, я спрятал полученную плату под плащом, а затем, отойдя на полдюжины шагов, взглянул на далекий паром.

За моей спиной послышались голоса.

– Боги! – прошептал Апто Канавалиан. – Данток… старуха…

– В смысле – злобная тварь? – прорычал Сардик Фью. – У моей родни возникли проблемы с финансами. Прежде чем я успел взять их долги на себя, эта похотливая сука потребовала их дочь – для своих грязных притонов. Невинное дитя…

– Хватит! – приказал я, развернувшись кругом. – Ваши мотивы – ваше личное дело, сударь. Вы и так уже сказали больше, чем я хотел бы услышать, ясно? – Смягчив взгляд, я устремил его на Пурси Лоскуток, бледную и дрожащую. – Лишь немногие, госпожа, осмеливаются поверить в справедливость. Спросите нашего проводника, если желаете услышать больше. Что касается меня – прошу понять, что я тот, кто я есть, не более и не менее. Крепок ли мой сон по ночам? Безмятежнее не бывает, госпожа. Да, я многое читаю в вашем взгляде. Ждет ли меня искупление? Вряд ли, но кто может точно сказать, пока оно не придет? Если желаете обрести хоть немного самоуважения – взгляните на того, кто стоит сейчас перед вами. А если так и не найдете в себе ничего достойного – тогда в самом деле можете забрать мою жизнь.

Помедлив, она покачала головой. И более не произнесла ни слова.

Появилась Пустелла:

– Кто-нибудь видел голову Красавчика? Я ее потеряла. Кто-нибудь?

«– Вы верите, что искусство играет в реальном мире хоть какую-то роль?

– Воистину непростой вопрос. Прежде всего – чье искусство?

Я лишь пожал плечами:

– Только не спрашивайте меня, умоляю».

Ножи, гарроты, яды – до чего же примитивно. О, на протяжении своей долгой и прославленной карьеры я пользовался ими всеми, как и подобает человеку моей профессии, но вот что я вам скажу: нет ничего слаще, чем убийство словом, и сладость эта, мои дорогие друзья, и поныне остается столь же свежей, как и много лет назад, на том пыльном гребне, что отмечал собой конец Дороги Треснутого Горшка.

Получил ли я свою награду от Пурси Лоскуток? Что ж, в ночь бурного веселья по случаю присвоения звания Величайшего Творца Столетия Борзу Нервену (до чего же яркой восходящей звезде!) она нашла меня среди улыбающегося людского водоворота, и мы удивительно долго с ней говорили, а потом…

Из чувства скромности не стану продолжать.

С тех пор прошло немало времени (месяцы, годы?), прежде чем мне довелось встретить внушающих ужас негемотов, желанную добычу десятков тысяч охотников с каменным взглядом, и за несколькими кубками вина мы затронули несколько тем, сдувая с них пыль и – признаюсь, весьма осторожно – знакомясь друг с другом. Но даже не будь той интригующей ночи, всем должно быть ясно, что истинный поэт никогда не оставляет историю недосказанной. Разве вы станете отрицать, что необходимо связать воедино все ее нити? Или если не связать, то хотя бы прижечь, сунув в рот пальцы, чтобы унять боль от ожога.

Так что, пока заря будит дремлющих птиц в этом роскошном саду, жены потягиваются в своих гнездышках, а мотыльки ныряют под листья, позвольте мне вновь вернуться в те времена, к последней моей истории, которая, уверяю вас, будет милосердно краткой.

Итак…

– Вот истинная мера самоубийственной спешки цивилизации, – сказал Бошелен. – Даже пустячное промедление в… день, два?.. оказывается столь ужасающим для ее несчастных рабов, что сама смерть становится предпочтительнее. – Он махнул рукой в перчатке в сторону пыльного облака над далеким берегом.

Эмансипор Риз затянулся трубкой и покачал головой:

– Они что, ослепли, хозяин? Вот чего я никак не пойму. Мы были уже тут, и вряд ли старый паромщик собирался поворачивать назад. Они опоздали, только и всего. Это-то меня и озадачивает, сударь.

Бошелен погладил бороду:

– И вас все еще удивляет мое навязчивое желание, скажем так, приспособить превратности цивилизации к потребностям ее наиболее разумных членов? Именно так… – Помолчав, он откашлялся и продолжил: – Корбал Брош говорит, что город, который мы увидим утром, стонет под гнетом некоего Равнодушного Бога, и, признаться, это навело нас на кое-какие мысли.

– Вот как? Что ж, хозяин, – Эмансипор облокотился на ограждение, – лучше уж Равнодушный Бог, чем наоборот, как считаете?

– Не согласен. Бог, выбирающий равнодушие по отношению к своим почитателям, на мой взгляд, нарушает самый ценный из всех заветов, любезный Риз. Соответственно, мы с Корбалом пришли к выводу, что он недостоин того, чтобы жить.

Эмансипор закашлялся, исторгнув облако дыма.

– Что такое, Риз?

– Простите! – выдохнул слуга. – Мне показалось, будто вы только что сказали, что намерены убить бога!

– Так и есть, друг мой. Воистину, в этих клятых тварях недостатка не предвидится. А теперь, пожалуй, вам стоит немного отдохнуть. На рассвете город ждет наша могучая поступь, и даже Равнодушному Богу этого уже не изменить.

Ну что ж, вполне простительно, что они не расслышали бормотания, донесшегося из-под темного капюшона паромщика, который сгорбился над рулем, одной рукой борясь с течением, а другую засунув в штаны:

– Это вам так только кажется…

Лошадь Жука Прааты рухнула под ним у самой посольской конюшни, так что сойти с седла оказалось даже проще, чем он думал. Отойдя в сторону, Жук Праата посмотрел на упавшее животное и для пробы пнул его по взмыленному крупу, но никакой реакции не последовало.

Из сторожки появился Заморыш Сплур, местный смотритель и конюх, держа в руке мерцающую свечу и моргая слезящимися глазами.

Жук Праата махнул рукой в сторону лошади:

– Вычисти ее и подтащи поближе к копне сена.

Заморыш потер худую руку, будто той не хватало сил удержать свечу. И сказал:

– Так она же сдохла.

Жук нахмурился и пожал плечами:

– Кто ее знает.

Оставив конюха и лошадь в небольшом дворике, имперский курьер Кошмарии направился в здание посольства. Остановившись у тяжелой бронзовой двери, он помедлил и, прищурившись, глянул в ночное небо. Казалось, звезды плавали в огромном океане черной воды, как будто он погрузился на невообразимую глубину, откуда нет возврата. Набрав в легкие очистительного воздуха, Праата взялся за тяжелое железное кольцо, повернул его до щелчка, распахнул массивную дверь и переступил через порог.

Внутри висела вонь разложения, густая и едкая. В нишах на уровне глаз по обе стороны от входа стояли медные, покрытые слизью чаши для подношений, заполненные мхом, из которого росли цветы-паразиты, взбираясь, подобно змеям, на узкие полки. Толстый ковер под ногами хлюпал, издавая влажные звуки, и от него исходил тошнотворный гнилостный запах.