тяготиться нашим маленьким домиком. Усилиями ли Лианы, моим ли «задушевным разговором» с хорошим, в общем-то, человеком Симеоном, неважно, главное — никто под эту розовую крышу так и не явился. Мои вещи, присланные службами космопорта, так и остались лежать, не распакованные, в прихожей. Я даже камин не нашел в себе сил разжечь, хотя ведь почти мечтал об этом, пока летел сюда. Вот и поспорь со своими собственными ощущениями… Тоска.

А время, сколь ни медленно оно ползет, но остановиться совсем — не может. Я для себя решил, что отправлюсь полуденным рейсом на Пересадочную, а там, как получится. Собственно, меня больше ничего не задерживало, да только… просто хотелось посидеть в последний раз.

Я поймал себя на том, что уже долгое время неотрывно смотрю на большую эрвэграфию, что висела в архаичной лакированной деревянной рамочке на противоположной стене. На ней трое молодых улыбающихся людей в парадной форме Службы Планетарного Контроля стояли, обнявшись, у трапа шлюпки. На их лицах была написана уверенность за человечество, горделивая осанка выдавала пройденную кропотливую подготовку, а дружеские жесты наглядно демонстрировали, каким сплочённым всегда был манипул «Катрад». Остался ли он таким до конца? Не мне судить. Но вот то, что уверенность в бесконечности отпущенных нам сил куда-то делась за последние десятилетия, это мне объяснять не требовалось.

Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?

Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.

Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.

Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них — целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята — Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному — играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.

Впрочем, как обычно.

Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походит на бабушку, да я и сам видел, что она совершенно не похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.

Ладно Юля, уж что-что, а прикрикнуть на расшалившуюся дочурку она могла — Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… стоило нам хоть немного вмешаться в её выкрутасы, рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».

Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в четырнадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что в меня влюбилась. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, хоть порадуйся за другого.

Ох, Лиана, Лиана, зачем же ты меня огорчаешь.

Странности моей дурацкой памяти… Ведь я видел, как ты маленькой глядела на отца, когда мы приезжали в отпуск. Я же помню, и каким взглядом ты провожала Юлю в её первый с нами поход после твоего рождения. Я всё помню. Это последнее проклятие, что мне осталось от былого.

Закрыв резким движением окно, я собирался снова сесть в кресло, но замер, различив в окружающем полумраке светлую фигуру.

Некоторое время мы просто стояли и молчали, я даже не решался перевести зрение в ночной режим, просто не желал видеть то, чего она сама не хотела бы показать. Это было данью всем тем долгим годам почти моего счастья, как можно иначе? Если бы она тогда просто взяла и ушла, ничего так и не сказав, даже в таком случае я бы её не стал задерживать. Ни словом, ни жестом. Тот визит в «Глобус» был моей ошибкой.

Но мне повезло, стена, незримо разделявшая нас, тут же разом рухнула, испарилась, пропала, унося с собой отчужденность и обиду. Всё стало на свои места, когда она жалобно всхлипнула. Не прошло и мгновения, как я уже чувствовал её острые кулачки, упёртые мне в грудь, она сжалась в комок и отчаянно ревела в голос, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Я легонько прижал её к себе, коснувшись щекой вздрагивающей макушки. Я знал, помнил, какое у неё в этот момент должно быть обиженное лицо, с опущенной нижней губой и каплей слёз, свисающей с опухшего носа.

Когда мне показалось, что моя рубаха уже отсырела достаточно, я взял маленькую разноцветную головку в ладони и повернул к свету. Её зареванное лицо мне больше нравилось, нежели та бледность и круги под глазами в «Глобусе». И эти большие зеленые глаза, ставшие от слез словно бездонными.

— Рэд, дядя Рэд… мне так плохо…

— Плачь, девочка, даже вам, Творцам, это нужно — плакать. Без этого никак.

— Самое страшное… это одиночество, столько людей вокруг, близких и не очень, но все они — не те. Все эти разговоры… они начали шушукаться по углам, только пришло сообщение. Я наорала на них, я говорила чудовищные вещи… только бы они прекратили, только бы перестали. Даже слово с них взяла — молчать.

— А