Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. Удивленно.

— Это только так говорится, что я ничего не понимаю в психологии Творцов. Ой, девочка… Прости меня, что я вообще приехал, если бы я знал, как много огорчений это тебе принесёт, я бы ограничился письмом. Большим, правильным, хорошим письмом, даже забыл бы про обещание твоему отцу. Письмом, которое ты просто не стала бы открывать.

Она снова обняла меня, я почувствовал её ладонь, гладящую меня по плечу.

— Не обижай меня, дядя Рэд… ты же знаешь, что твой приезд для меня всегда в радость, помнишь тот разговор в лесу?

Ещё бы мне не помнить. А ведь я о нём, честно-честно, никому так и не рассказал, сколько меня ни расспрашивала Юля.

— Папа…

— Ему повезло, он успел перед смертью сказать мне пару слов. Нечасто так выходит.

— Это было что-то личное?

— О, те слова мне не очень понравились, но я им всё-таки последовал, не нашлось сил идти наперекор единственному другу.

— Почему, Рэд… почему так? — глаза Лианы уже почти высохли, она приходила в себя. На место отчаяния на моих глазах приходила тихая грусть, которая была гораздо плодотворнее, как сказала бы мне сама Лиана.

— Это был наш выбор, и злая случайность, что твои родители ушли раньше меня. И я бы с удовольствием поменялся с любым из них местами. Живым тяжелее мёртвых. Они ещё есть, а мёртвых уже нет. Знаешь, твой папа просил тебе передать, что он сильно поумнел.

Лиана задумывалась, переваривая.

— А ты, дядя Рэд?

Я улыбнулся.

— И я тоже… поумнел. Ты знаешь, Лиана, я сегодня улечу, и меня долго не будет. Очень долго. И поэтому, слушай…

Я замялся. Кто знает, как она отреагирует?

— Что, дядя Рэд?

— Тебе надо будет разобрать этот дом. Ни твоей матери, ни твоему отцу не понравилось бы, что в их честь стоит посреди Изолии Великой подобный склеп. Я же вижу, ты тут не живёшь. Раз в году заглядываешь, и только.

Она смотрела на меня таким серьезным взглядом, который трудно ожидать от Творца, тем более — в её возрасте. Даже при всех обстоятельствах. Потом, почему-то снова взяла в руки мою ладонь и прижала к щеке. Зажмурилась. Подождала. Открыла глаза и прошептала.

— Хорошо. Я понимаю. Но ты мне должен рассказать о них всё. Это несправедливо, что я, их дочь, знаю о родителях меньше тебя, — она жестом оборвала мои поспешные возражения. — И потом, если тебя долго не будет, — тут я понял, что она догадывается, насколько долго, — лучше это сделать сегодня.

Я покосился на индикатор хронометра. И кивнул. Пропущу этот рейс.

— Ты любил мою маму, дядя Рэд?

Тот вечер был долог, очень долог, мы сидели вдвоем на старом диване. Обнявшись. Разговаривали. Нам обоим много чего было вспомнить. Несколько раз мы вновь принимались плакать, много раз — смеяться.

Для меня воспоминания всегда были чем-то, находящимся за пределами сознания, такие вот посиделки, когда легко и просто делишься мыслями, как бы с самим собой. Вы можете вспомнить, о чём думали, когда, наконец, выходили из тёмной комнаты, где просидели долгое время? Проторчи как-нибудь час-другой перед зеркалом, не отрываясь, тогда ты просто перестаёшь видеть себя, ты растворяешься в этом серебристом незримом мареве…

Когда мы вдруг поняли, что уже не можем говорить, она поднялась, оглянулась так удивленно, словно не могла понять, где она. Повернулась снова ко мне.

— Дядя Рэд, зав… то есть, уже сегодня в «Глобусе» будет генеральная репетиция, и…

Она неловко двинула рукой, описав в воздухе какую-то судорожную кривую. Она всегда делала так, когда не могла точно передать мысль. Не любила недосказанности. Такая вся.

— И?

— Я хотела когда-то, чтобы на ней хоть раз побывал папа. Ты придёшь… вместо него? У тебя есть на это время?

Акцент на последнем слове говорил достаточно. Я совершу над собой усилие, останусь здесь ещё на несколько часов. Мы поняли друг друга. Значит, и поговорили не зря. Я по-прежнему был поднятой из могилы тенью её родителей, невелика роль, пусть же она поймет, где верх, а где низ в этом новом для неё, перевёрнутом мире. Надеюсь, мне удалось ей показать правильное направление.

Мы распрощались именно так, как мне хотелось. Лиана сказала: «До свиданья, дядя Рэд», я же долго стоял под Глупым Деревом, это Лиана когда-то его так назвала, и махал ей вслед платочком.

Глава I. Небесный гость. Финал

Капитан Ковальский уже три часа неподвижно сидел на одном месте, даже головой ни разу не повел. Подле него стояла капсула, которую я выломал из покореженного гнезда под брюхом у одного из «Ксерксов». Мне тогда показалось, что смерть Капитана Алохаи стала для него чем-то куда бо́льшим, нежели просто смертью боевого товарища, даже не просто личной трагедией.

Капитан Ковальский был очень плох.

Лицо было бледным до синевы, губы нервно сжаты, какой-то нездоровый тёмный свет стыл в его глазах. Не свет жажды отомстить, как казалось вначале, а свет какого-то запоздалого озарения.

Капитан смотрел вперёд себя и не видел ничего. Даже когда я пару раз подходил к нему, он не реагировал вовсе, витая где-то очень далеко.

Пришла в голову запоздалая мысль, что я толком ничего не знаю об этом человеке, которого уважаю, даже боготворю как командира, но впервые вижу в нём не военного, а просто человека. Когда я впоследствии встретил его, бесконечно изменившегося, на Ню-Файри, то даже тогда это не стало для меня настолько удивительным открытием. Хотя почему, сам не понимаю. Странная это была пара, достойная, но странная.

Мрачный, даже угрюмый, Капитан Ковальский мог становиться чутким и терпеливым, когда ты что-то делал не так, а весельчак и, вообще, глубоко восторженный человек Капитан Алохаи порой замыкался, с тоской глядя по сторонам. Чувствовалось между ними нечто, связывающее их сильнее простых товарищеских уз, какие были у нас с ребятами. Это был не просто Капитанский Манипул «Катрад» — это была тайная сила, способная повести в бой. Как тогда, в густом чаду битва, после того, как угасла Песня Глубин летящего, зов Симаха Нуари. Это были они, других вариантов быть не могло. Вернее, кто-то один из них.

И вот теперь эта тайна раздулась до такой степени, что полностью загородила