после базельского конгресса, обращаются в ничто; но все же у него остался горький привкус от этого конгресса. Под влиянием натравливания со стороны Боркгейма Либкнехт заявил в присутствии третьих лиц, будто у него имеются доказательства, что Бакунин агент русского правительства. Бакунин созвал в Базеле суд чести, и Либкнехту было предложено обосновать на суде свое обвинение. Никаких оснований у него не было, и суд чести выразил ему резкое порицание. Это не помешало Либкнехту, который после кёльнского процесса коммунистов и со времени эмигрантства был слишком склонен видеть всюду шпионов, протянуть противнику руку примирения, и Бакунин честно пожал ее.

Тем обиднее было для Бакунина, что уже несколько недель спустя, 2 октября, Мозес Гесс выступил в парижской газете «Ревейль» со старой сплетней. Гесс, бывший немецким делегатом в Базеле, излагал тайную историю конгресса и в связи с этим рассказывал об «интригах» Бакунина, будто бы имевших целью сокрушить принципиальные основы Интернационала и перетянуть генеральный совет из Лондона в Женеву. Интриги эти, по его словам, разбились в Базеле. В заключение Гесс заявлял, высказывая этим гнусное подозрение, что не сомневается в революционных воззрениях Бакунина, но что этот русский является близким родственником Швейцера. А именно в Базеле немецкие делегаты обвиняли Швейцера в том, что он явный агент немецкого правительства. Злостное намерение этого доноса бросалось тем яснее в глаза, что невозможно было усмотреть никакого «близкого родства» между агитацией Бакунина и агитацией Швейцера. И лично эти два человека не имели ни малейших точек соприкосновения друг с другом.

Конечно, Бакунин поступил бы умнее всего, не обратив никакого внимания на эту совершенно отвратительную статью. Но легко понять, что он был взбешен постоянными сомнениями в его политической честности и тем больше выходил из себя, чем коварнее на него нападали из-за угла. Он сел и написал опровержение, но сгоряча написал слишком длинно, и сам понимал, что «Ревейль» не сможет принять его статью. Он очень резко нападал в ней на «немецких евреев», причем, однако, делал исключение для таких «великанов», как Лассаль и Маркс, говоря о пигмеях вроде Боркгейма и Гесса. Бакунин решил использовать свою длинную полемическую статью в качестве предисловия к обширной книге о своем революционном мировоззрении и послал ее в Париж Герцену с просьбой найти для нее издателя; для газеты «Ревейль» он присоединил более краткое объяснение. Но Герцен опасался, что и оно не будет принято газетой; он поэтому сам написал статью в защиту Бакунина против Гесса, и «Ревейль» не только напечатала ее, но и снабдила примечанием от редакции, которое вполне удовлетворило Бакунина.

Но большая статья Бакунина очень не понравилась Герцену. Он осуждал выходки против «немецких евреев» и был поражен тем, что Бакунин ополчается против столь мало известных людей, как Боркгейм и Гесс, вместо того чтобы направить свой клинок против Маркса. На это Бакунин ответил 28 октября, что хотя и считает Маркса зачинщиком всей полемики, но по двум причинам пощадил его и даже назвал «великаном». Первая из этих причин — справедливость. «Оставляя в стороне все неприятности, которые он нам причинил, мы не можем или, по крайней мере, я не могу не считаться с его огромными заслугами в деле социализма; в течение двадцати пяти лет он служит ему с пониманием, энергией и чистотой и, без сомнения, превосходит всех нас в этом отношении. Он один из первых и, несомненно, главный учредитель Интернационала, и это в моих глазах громадная заслуга, которую я буду признавать всегда, как бы он ни поступал по отношению к нам».

Бакунин говорил затем, что руководствуется политическими и тактическими соображениями по отношению к Марксу, «который меня терпеть не может и не любит никого, кроме самого себя и, быть может, своих близких. Маркс приносит бесспорно большую пользу Интернационалу. Вплоть до сегодняшнего дня он оказывал мудрое влияние на свою партию и является самой прочной опорой социализма, сильнейшей защитой против вторжения в него буржуазных целей и мыслей. Я никогда не простил бы себе, если хотя бы попытался искоренить его благотворное влияние или даже ослабить его с глупой целью отомстить за себя. Но может случиться, и даже очень скоро, что я вступлю с ним в спор — конечно, не с тем, чтобы напасть лично на него, но по принципиальному вопросу о государственном коммунизме; он горячий приверженец этого коммунизма, так же как те англичане и немцы, которыми он руководит. Это будет борьба на жизнь и на смерть. Но все в свое время, и час для такой борьбы еще не пробил».

В последнюю очередь Бакунин приводит одно тактическое соображение, которое, по его словам, мешает ему нападать на Маркса. Если бы он открыто выступил против него, три четверти членов Интернационала оказались бы его противниками. И напротив того, большинство будет на его стороне, если он выступит против той нищей братии, которая окружает Маркса; и сам Маркс будет радоваться, или, вернее, почувствует «злорадство» (Schadenfreude), как выразился по-немецки Бакунин в своем письме, написанном на французском языке.

Сейчас же после этого письма Бакунин переселился в Локарно. Занятый своими личными делами, он в течение нескольких недель, которые прожил еще в Женеве после базельского конгресса, почти не участвовал в тамошнем рабочем движении и не написал ни одной строчки для «Эгалитэ». Его преемником в редакции был Робэн, один бельгийский учитель, за год до того переселившийся в Женеву, и вместе с ним еще Перрон, тот самый живописец по эмали, который редактировал газету еще до Бакунина. Оба они были единомышленники Бакунина, но писали и действовали совершенно не в его духе. Бакунин стремился просвещать и вызывать к самостоятельным действиям рабочих «грубых ремесл», в которых пролетарско-революционный дух был гораздо более живой, чем в рабочих «фабрики». Он действовал по отношении к ним даже вразрез с их собственными комитетами, не говоря уже о противоречии с «фабрикой», которая хотя и поддерживала «грубые ремесла» во время стачек, но делала из этой неоспоримой заслуги неправильный вывод, будто «грубые ремесла» должны во всех случаях идти по ее стопам. То, что Бакунин говорил против такой «политики инстанций», как мы назвали бы ее в настоящее время, представляет большой интерес даже теперь. Бакунин боролся против этого, имея в особенности в виду неискоренимую склонность «фабрики» к соглашению с буржуазным радикализмом; Робэн же и Перрон, напротив того, считали возможным замазать и залепить те противоречия между «фабрикой» и «грубыми ремеслами», которые не были созданы Бакуниным, а коренились в социальных противоположностях интересов. Это приводило их к постоянному шатанию,