ругала его, обзывала сволочью и скотиной похотливой, разъяренной кошкой шипела, чтобы он не смел мне все этого говорить сейчас, что повешу трубку, если не прекратит, но так и не нажимала отбой, позволяя и дальше истязать себя этим безумием. В ответ на мой невзаправдашний гнев он хрипло смеялся и мягко-торжествующе говорил, что будет делать это снова и снова, чтобы я даже не вздумала забыть о нем и о том, что будет вытворять, когда вернусь. Но продолжалось это ровно три дня. А потом Арсений будто исчез. Ни СМС, ни звонков, а когда я сама решилась набрать его, мне никто не ответил, и включился автоответчик. В первый момент я, как трусливый спалившийся ребенок, хотела сбросить звонок, но потом подумала какого, собственно, черта?

«Привет! Позвони мне. Я волнуюсь.»

Отправила и тут же пожалела, но потом решила просто не думать. Арсений не перезвонил. И не отписался. А спустя три дня навестить нас приехал Максим Григорьевич. Один. Когда, набравшись смелости и переступив через себя, я все же спросила, почему Арсений не приехал, мужчина отвел глаза и сказал, что он слишком занят. Дядя Максим старался быть убедительным, но скрыть свое чересчур явное смущение не смог. Горечь, медленно копившаяся эти дни, поднялась к горлу и пропитала, кажется, каждый уголок души, отзываясь почему-то и чисто физической болью, и слабостью в каждой мышце и органе. А чего ты хотела, Василиса? В самом деле, это ведь Арсений…

ГЛАВА 34

Арсений.

Кто бы знал, как трудно сделать такую простую вещь — разжать руки и отпустить. Дать уйти, позволить появиться расстоянию, создать дистанцию… Как не назови и с какой стороны не глянь, мне все равно что душу вынимают. Без разницы, что разумом понимаешь, что это временно, все внутри рвется следом. Догнать, схватить, не отпускать… Сказать так много, о чем до сих пор не решился. И не потому что трус, а потому что, может, еще рано, да и язык становится корявой деревяшкой, как только думаю, как подобрать те самые слова. Правильные. Окончательные. Такие, что сотрут все плохое в прошлом, смоют, как штормовые морские волны, все наносное и никчемное и оставят только нас двоих, спаянных накрепко. Вот поэтому я пока выворачиваюсь наизнанку лишь в прикосновениях, это мой единственный способ показать Василисе мою обнаженную душу, ту, что больна ею без всякой надежды на выздоровление и живет лишь мечтами, в которых мы уже не враги и не случайные любовники, а много, много большее. Совру, если скажу, что четко представляю, каково это — быть с ней всегда, но это ведь уже ничего не значащие частности. Прикрываю глаза и неистово клянусь самому себе, что скажу Василисе все как есть, как только вернется, выложу прямо, и пусть делает с этим, что хочет. Ну, не держится все, что к ней чувствую, внутри, раздирает меня, бесит, когда в ее словах или жестах проскальзывает этот едва заметный, но постоянный намек на то, что она точно знает — происходящее сейчас мимолетно. Это каждый раз как хлесткая пощечина, только ощущается она не на лице, а прямиком на сердце. И я проглатываю их одну за другой, понимая, что заслужил. За то, как вел себя раньше с моей Васькой, за то, скольких женщин заставил в свое время пройти через это. Вот уж верно, пока не испытаешь на своей шкуре, не поймешь, как больно и даже унизительно понимать, что ты для кого-то лишь временное пристанище. Да, вполне возможно, многие из моих партнерш тоже не видели во мне постоянный причал, но лгать себе нет смысла — так было далеко не всегда. Теперь я знал все это с той, другой стороны, на которой надежда на большее никак не хочет умирать, несмотря на любые слова, договоренности и даже точную уверенность, что с тобой этот человек не останется ни за что. Да уж, вот такая она причудливая эта самая надежда. Самая великая и неубиваемая и в тоже время самая жестокая штука в жизни. И от осознания, сколько чужой боли и обид я с легкостью оставил за спиной, у меня кишки узлом сворачиваются. И это то, что уже никогда не исправить, назад не отмотать. Но я больше не собираюсь отмахиваться от чувства вины. Возможно, когда-нибудь я пойму, как отмолить все свои грехи, иначе так и буду вечно бояться, что они мне аукнутся потерей моей единственно необходимой женщины. Но об этом я подумаю потом, а сейчас… Последний раз вдохнуть запах волос, уткнувшись в них лицом, наплевав на взгляды окружающих, захапать всю руками, никого не стесняясь, клеймя сознание тем, как именно она ощущается, и умоляя Ваську запомнить собственную близость. Пропитаться насквозь ее утренним теплом, проорать каждой клеткой: «Нуждайся во мне, всем святым заклинаю, нуждайся, как я в тебе!!». А потом неизвестно где найти силы с улыбкой разжать руки и пожелать счастливого пути. Как же это, сука, невыносимо! Неужели, если любишь, приходится жить с этим постоянно?

Как только машина, в которую я усадил Василису, в сопровождении еще одного джипа покинула офисную парковку, я стал сдувшимся воздушным шаром. Сразу ощутил и боль в руке, и то, насколько измотала меня наша бессонная ночь, когда я не мог сомкнуть глаз, потому что голод по моей Ваське никак не утихал. Он только разгорался жарче, выжигая меня без остатка, и черта с два я хотел это прекратить. Я просто не мог остановиться. Вел себя, как одержимый, но управлять этим как-то было выше моих сил. Даже когда видел, что изматываю ее, все не выходило найти тот предел, за которым будет достаточно хотя бы на ближайшее время. Ни тело, ни разум не хотели просто отключиться, остановиться, прерваться хоть на минуту. Оторвать свои жадные руки от Васькиной кожи было все равно, что отдать приказ легким больше не вдыхать, а сердцу не биться. А я как-то не йог и не волшебник, чтобы с легкостью проделывать такие фокусы. Зато сейчас, когда причина моего экстремального безумия пропала из виду, чудодейственный источник энергии внутри иссяк. Накатило безразличие и сонливость. Я знал, что это на долго, и сейчас самым лучшим будет просто выспаться, да только в планы это не входило.

— Шеф, выглядишь не очень. Может, в больничку надо? — спросил Витька Солодов, с сочувствием глядя на меня.

— Ничего ты не понимаешь! — попытался отмахнуться я. — Я выгляжу счастливо!

— А, ну да…