Кажется, я слишком сухо поблагодарил Агеду за бисквит? Да, вне всякого сомнения, но, к сожалению, я такой, какой есть, и в настоящий период жизни у меня нет ни настроения, ни сил менять собственную личность. К тому же я не мог избавиться от навязчивого подозрения. Ведь вполне вероятно, что Агеда хочет просто подъехать ко мне, используя и подарочек, и улыбочки, и милые гримаски, а как только я растаю, тут и брякнет про анонимку в почтовом ящике. Но Агеда объяснила свой подарок исключительно тем, что я за столом похвалил ее бисквит. Может, оно и так. Остальные ведь тоже восторгались, ну я и решил от них не отставать, чтобы не выглядеть невежливым. Ладно, в любом случае Агеда оказала мне предпочтение, сохранив именно для меня – какая честь! – последний кусок бисквита, хотя я почти уверен, что другие гости успели раньше получить что-то еще из приготовленной хозяйкой еды.

Я не стал уточнять, что мне больше понравился черничный торт с орехами. Зато принялся расспрашивать про мигрень: долго ли она продолжалась, выпила ли Агеда лекарство, помогло ли оно? Агеда не стала скрывать, как ей приятно, что меня волнует ее здоровье.

– Это была какая-то особая мигрень. Таких я давно не знала, – сказала она и опять начала извиняться, что не смогла принять нас, как задумала.

Про анонимку Агеда не сказала ни слова. Я ждал, не проскользнет ли в разговоре какая-нибудь мелкая деталь, какая-нибудь ерунда, что-нибудь связанное с ее подъездом, почтовой службой, местью мужа Белен, или, например, с проявлением вражды со стороны соседей, или с хулиганской выходкой подростков.

Ничего.

Мы стояли друг против друга, и я – чтобы не натыкаться взглядом на глаза Агеды, снабженные рентгеновскими излучателями, – поднял взгляд выше ее головы и выше деревьев, растущих вокруг площади.

– Смотри, стрижи.

Я указал на птиц рукой, но она не обратила на них никакого внимания.

– С тобой что-то происходит.

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Ты какой-то грустный. Надеюсь, это не из-за меня.

Мы еще немного поболтали о всяких пустяках. Про смерть племянницы я решил ей не говорить. И мы распрощались.

18.

Амалия ненавидела семейные встречи в доме моей матери. И не раз отказывалась туда идти, ссылаясь на болезнь или на срочные дела на работе. А однажды, когда ей надоело притворяться, велела мне самому придумать, как объяснить ее отсутствие, или, если угодно, сказать моим родственникам правду: у нее нет больше сил терпеть компанию этих Безупречных людей, черт бы их побрал. Мы старались, чтобы Никита не присутствовал при таких разговорах, поскольку из опыта знали, что Раулю и Марии Элене ничего не стоило, пользуясь простодушием нашего сына, вытянуть из него любые сведения, разоблачающие нас.

Безупречные, то есть мой брат, его жена и дочки, являли собой пример идеальной семьи, все члены которой были аккуратными, воспитанными, умными и, само собой разумеется, счастливыми. Иными словами, счастье для них было экзистенциальной обязанностью – они видели свою задачу в том, чтобы с усердием пекарей изо дня в день вымешивать жизненное тесто, используя одни и те же ингредиенты: порядок, следование раз и навсегда заведенным правилам и благоразумие. Они все делали хорошо, и в результате все у них получалось хорошо, если в дело не встревали чьи-то коварство и злая воля. Легко было убедиться, что нам они отводили всего лишь роль свидетелей собственного умения получать подарки судьбы. Им трудно было бы даже представить себе, до чего это меня раздражало. С Амалией дело обстояло еще хуже: то, что мой брат с женой вечно выставляли напоказ свое счастье, вызывало у нее глухое бешенство, которое она пыталась скрыть, крепко стискивая зубы.

Да и мама, как нарочно, вечно их нахваливала, иногда вроде бы и без малейшего на то повода. Она не скрывала, что во всех их решениях и поступках, целях и достижениях, а также в любой сказанной ими глупости находила источник для живительной радости. Наше присутствие ее ничуть не сдерживало. И, осыпая похвалами семью младшего сына (хотя не испытывала особой симпатии к Марии Элене, но давала это понять, только когда невестки не было рядом), мама поглядывала на нас краешком глаза, словно предлагая брать с них пример.

Мы ощущали свою отчужденность от Безупречных по многим и многим причинам. Думаю, соединяло нас с ними лишь то случайное обстоятельство, что мы волей судьбы оказались родственниками. Добрые чувства, общность интересов, увлечений и вкусов? Ничего этого и в помине не было. В первую очередь нас разделяла, исключая хотя бы намек на сердечность, неодолимая пропасть, на дне которой сидела отвратительная, на их взгляд, букашка по имени Николас – он погряз в своем убожестве, отличался умственной неполноценностью и пагубными наклонностям. Они просто не могли его видеть. И были твердо убеждены, что характер, поведение, плохие школьные отметки и в конечном счете любые недостатки нашего ребенка являются прямым результатом никуда не годного воспитания, получаемого дома. Иногда по выскочившему ненароком слову мы догадывались, что моим племянницам было велено по мере возможности держаться от кузена подальше. И у меня сердце разрывалось, когда я замечал, с какой бестактностью они порой шарахались от него и бросали одного.

На память мне приходят то одна, то другая сцена, которые разыгрывались во время наших встреч. Например, мама звала нас к столу. Рауль и Мария Элена тут же отправляли девочек мыть руки. Те подчинялись с готовностью, казавшейся нам показной. Наш злосчастный сын тоже бежал со всех ног, только в противоположную сторону – к столу, куда его толкала известная всем прожорливость. Никого не дожидаясь, он садился за стол и, вопреки строгим запретам и зная, что дома получит за это нагоняй, запускал грязные пальцы в тарелку с оливками или тянулся к блюду, на котором мама старательно разложила ломтики иберийского хамона. От нас с Амалией не укрывались осуждающие взгляды родственников, хотя вслух они не произносили ни слова. И то слава богу. Зато они с полицейской тщательностью и всякими ужимками проверяли руки своих дочек и с неуместной пылкостью хвалили их за чистоту, в то время как мы – теперь уже из гордости – и не думали посылать Никиту в ванную.

Завтра я позвоню сыну и попрошу напомнить мне подробности истории с гитарой, случившейся в те давние времена.

19.

По дороге из Серседильи Хромой, расположившись в кресле рядом с водительским, хвалит книгу, которую читает в последние дни. Он записывает для меня на краю газеты ее данные: Рамон Андрес[59] «Semper dolens. История самоубийств на Западе», издательство «Акантиладо». Он ведь еще не знает, что я перестал покупать книги. Не хочу его разочаровывать, потому и скрываю. Как и то, что уже избавился от половины своей библиотеки! Хромой горячо рекомендует нам книгу Андреса. Наивная Агеда спрашивает, о чем она. Наверное, из-за шума мотора наша приятельница, расположившаяся сзади между тяжело дышащей Пепой и своим полусонным толстым псом, не расслышала названия.