– Такие картины, как эти, с голыми девочками, совершенно готовыми к употреблению, что бы нам ни говорили оголтелые защитники детей, отправятся, и возможно очень скоро, в подвалы или на костры.

А следующим поколениям придется расплачиваться за нашу свободу. Хромой считает 11 сентября 2001 года, когда в Нью-Йорке рухнули башни-близнецы, датой, с которой начал меняться курс истории. Снова во главу угла ставится верность обычаям и традициям. Маятник истории делает то, что он только и способен делать: раскачивается от одного края к другому, а значит, ему пора возвращаться к ограничительным законам, цензуре и репрессиям. Мой друг горячится, словно забыв, что находится в музее: деградация, всплеск пуританизма, дурные времена для полит-некорректности и творчества. Это последнее он провозглашает, стоя перед знаменитой картиной, на которой девочка показывает свои трусики. Нам здорово повезло: мы успели увидеть ее, прежде чем картину спрячут от публики. Он шутит:

– Пошли отсюда, а то у меня между ног уже зудит – первый признак педофилии. Если заметишь, что я мастурбирую перед коляской с младенцем, пожалуйста, облей мне причинное место холодной водой.

Как он считает, ему нечего будет делать в цивилизации, подобной той, что уже начинает прорисовываться. Я притормозил, делая вид, будто хочу повнимательней рассмотреть одну из картин, и увидел, как Хромой пошел дальше по залу, размахивая руками и разговаривая сам с собой.

Когда мы сидели в музейном кафетерии, он стал вытягивать из меня подробности встречи моего сына с Тиной. Того, что я успел рассказать вчера до прихода Агеды, ему было мало. Он откровенно предвкушал возможность повеселиться. Попивая кофе с молоком, я описывал события минувшего четверга. И готов был рассказать куда больше, рассказать все, включая сюда и сентиментальную часть истории, если бы эта моя история, мелкая и наверняка пошловатая, была бы ему на самом деле хоть сколько-нибудь интересна. Он просто хочет услышать смешные детали, над которыми можно похохотать. Воображает себе сцену из комедийного фильма – и напрасно.

Мой сын увидел куклу сразу же, как только вошел в квартиру. Он признался (но об этом Хромой никогда не узнает), что в первый миг принял ее за настоящую женщину. Даже поздоровался. В ответ – тишина. Но обман зрения длился секунду или две, пока он не подошел поближе. Никита тотчас все понял и почувствовал ко мне жалость. Я был растроган его искренними попытками подбодрить меня за ужином. Он во всем винил свою мать, которую люто возненавидел. За то, что она бросила меня одного, вынудив «искать себе всяких баб». Ему стыдно быть сыном подобной «твари», и как ему кажется, с этой куклой я просто ищу утешения. Тут он был совершенно прав.

– Ее зовут Тина, и я часто с ней разговариваю. Когда-нибудь, если захочешь, я тебе Тину подарю.

Шутки он не оценил. Пожалуй, даже не понял. Мой сын не слишком восприимчив к юмору.

В прихожей, под застывшим взглядом его деда, мы обнялись. Об этом я тоже не стал рассказывать Хромому в кафетерии музея Тиссена-Борнемисы. Объятие было долгим и молчаливым. Самым крепким за всю нашу жизнь. Пусть падают любые башни – это объятие у меня никто не отнимет.

Я пообещал Никите, что буду помогать ему с лечением, и еще раз похвалил филе в панировке. Он, прежде чем войти в лифт, поднял вверх указательный и средний пальцы – знак победы.

Никита, если ты когда-нибудь заглянешь в эти записи, то узнаешь, что я любил тебя, хотя в общем и целом ты всегда был треклятой ходячей катастрофой, как, впрочем, и все мы – каждый на свой манер. Сам не знаю, почему я никогда не говорил тебе, что люблю тебя. Наверное, стеснялся. Наверное, несмотря на кучу прочитанных книг и так далее, я настоящий дурак. Так что прости.

12.

Из пачки анонимок я вытаскиваю одну, которую получил, когда уже поселился в Ла-Гиндалере. Я недавно сменил машину, поскольку, как объявили мне в мастерской, старая потребует дорогостоящего ремонта. Тот, кто следил за каждым моим шагом, кто бы это ни был, мог решить, не зная всех обстоятельств, что я живу не по средствам. В анонимке меня в издевательском тоне называли маркизом и обвиняли в том, что я изображаю из себя богача. В конце высказывалось сомнение: может ли жалованье «простого» школьного учителя позволить такую расточительность? У меня сразу возникло подозрение: автор записки плохо разбирается в автомобилях или, во всяком случае, не слишком хорошо и не понял, что я купил подержанную машину, хотя и в отличном состоянии. Поэтому я и выбрал сейчас именно эту записку.

И сунул в карман, отправляясь к Агеде: вдруг решусь бросить листок в ее почтовый ящик. А если по какой-то причине не брошу, снова верну в пачку к остальным и буду ждать другой возможности. На пустом месте с краю я написал: «Узнаешь свой почерк?» На мой взгляд, если Агеда и на самом деле писала все эти анонимки, она непременно как-то себя выдаст. Про записку, попавшую к ней в ящик в прошлый понедельник, она не проронила ни слова.

13.

Мы просидели за столом почти до пяти. Домашняя выпечка, разговоры, кофе и опять кофе… Я бы предпочел уйти по крайней мере на час раньше, поэтому то и дело поглядывал на стенные часы, не находя удобного повода, чтобы распрощаться. Но был уверен, что вранье про кучу контрольных работ, которые мне надо проверить, прозвучит неубедительно. Хромой, который никогда за словом в карман не лезет, сразу разоблачил бы меня, пустив в ход одну из своих непристойных шуточек. К тому же он выпил немало вина, а это и вовсе развязало ему язык. Не мог я сослаться и на то, что мне нужно погулять с Пепой, поскольку привел ее с собой к Агеде – по просьбе хозяйки и по просьбе Хромого. На сей раз толстый пес лишь тихо пыхтел – то ли устав от жизни, то ли просто устав – и при виде нас не проявил обычной своей неучтивости.

Первым ушел Хромой. Он договорился с кем-то из коллег пойти на бой молодых быков на арену «Лас Вентас». Он знает, что я не любитель подобных развлечений, а в одиночку ходить на такие представления ему не нравится. Как, впрочем, и в театр, в кино или в любое другое место, где собирается много народу. Кроме нас с Хромым, Агеда пригласила на обед какого-то типа с густой бородой и в очках с толстыми стеклами, из коалиции Объединенных левых, о чем он не преминул сообщить вскоре после церемонии представлений. Этот тип, чтобы не осталось никаких сомнений относительно его политических взглядов, носил на лацкане пиджака значок с серпом и молотом на фоне красной звезды с лавровым венком. Хромой, конечно, не удержался и спросил с притворным простодушием, не орден ли это.

– Нет-нет! Я купил значок на «Растро» за один евро.

Среди гостей были еще две женщины примерно нашего возраста, по всей видимости, активно участвующие в общественных делах и рьяные левачки, как заранее сообщила Агеда. Она, кстати, очень просила нас с Хромым избегать за столом разговоров про политику.

Мой друг вел себя мирно и с невероятной для него сдержанностью, то есть не спешил высказать свое мнение по любому поводу. Таким я давно его не видел. Он не спорил с бородатым, когда тот ратовал за установление в Испании федеральной системы и за целесообразность проведения в Каталонии законного референдума. Иногда Хромой объяснял, почему с чем-то не согласен, но не наскакивал на собеседника и не повышал голоса, поэтому разговор протекал вполне мирно – до тех пор, пока не стали подавать по второму кругу кофе и не зашла речь о бое быков. И тут про мир и согласие сразу пришлось забыть. Едва услышав первые аргументы против корриды, которые явно задели его за живое, мой друг подскочил, словно случайно уселся на горячие угли. Он решительно расцеловал Агеду в обе щеки и, встав в изящную позу матадора, пожелал всем счастливого воскресенья, потом швырнул в центр стола свою воображаемую монтеру[58]и покинул гостиную, отпустив напоследок одну из своих шуточек: