своей личности огромный склад, где в конце рассказчик находит его труп (Прайда загрызла его же собака).

Стоит отметить еще два произведения, хотя они подходят с натяжкой. Бытует мнение, что в «За гранью времен» Лавкрафт попросту развивает на свой лад идеи «Машины времени» Герберта Уэллса, однако между ними мало общего. Напомню, Лавкрафт читал «Машину времени» в 1925 году, но если что-то и перенял, то незначительные мелочи. Скачки́ на много миллионов лет гипотетически могли быть позаимствованы в «Последних и первых людях» Олафа Стэплдона, но этот роман попадет в руки Лавкрафта не раньше августа 1935 года, когда повесть уже несколько месяцев как будет завершена107.

Словом, нельзя считать «За гранью времен» лоскутным одеялом из чужих сюжетов. Проникался ими Лавкрафт потому, что находил отражение своих же многолетних задумок. На других он оглядывался лишь как на примеры для выражения своей идеи – и в конечном счете выразил ее в куда более проникновенной и будоражащей манере.

В «Хребтах безумия» тоже, разумеется, охвачены тысячи лет, однако здесь это прописано глубже и через призму личных переживаний, органично сплетающих ужас внутри и снаружи. «Постигшее меня явилось не отсюда», – понимает Пизли, хотя легче от этого не становится. В эпизоде, где во сне он видит себя инопланетной тварью, трудно не проникнуться незамутненным экзистенциальным ужасом. «Когда обыденные для человеческого существа вещи выполняет жуткое нечто, становится дурно», – подчеркивает он. Пусть идея про «одержимого пришельцами» уже встречалась в «По ту сторону сна» (1919), монументальный размах и отточенная выразительность в «За гранью времен» демонстрируют творческий рост Лавкрафта за пятнадцать лет.

Насколько же тяжело далось Лавкрафту письменное воплощение этой истории? Сюжетный костяк Лавкрафт сформировал еще в 1930 году в разговоре с Кларком Эштоном Смитом о ляпах в хронофантастике. Лавкрафт правильно отмечал: «Слабая сторона таких сюжетов в том, что путешественник в прошлое не оставляет после себя в хронике или истории загадочного следа, из которого выйдет сюжетная зацепка»108. Более того, он уже имел наброски и для эффектного финала: «Можно сделать вот так, будет захватывающе: герой в наше время обнаруживает среди хроник сгинувшего доисторического города рукопись по-английски его почерком». К марту 1932 года Лавкрафт в общих чертах продумал обмен сознаниями сквозь время, о чем и пишет Смиту:

«На задворках мозга держу одну простую задумку про время, но не уверен, дойдут ли до нее руки. Она примерно следующего содержания: в первобытные времена в землях Ломар (возможно, в золотой век хайборийского Коммориома, до основания Олатоэ) существует раса, постигающая искусство и науку за счет того, что мысленными потоками вытягивает знания у народов будущего. Так сказать, удит во времени. Периодически натыкаясь на светило науки, они завладевают его мыслями – обычно ненадолго, но если нужен постоянный источник знаний, расе приходится идти на жертвы. Один выбранный представитель в буквальном смысле обменяется телом с подходящим обитателем будущего, чей разум перенесется в сотое тысячелетие до нашей эры, в тело ломарца-избранника, а тот, в свою очередь, из незапамятной эпохи подчинит себе новую оболочку»109.

Нарочно привожу абзац целиком, чтобы показать отличия черновой версии от итоговой, где телом завладевают не столько на всю жизнь, сколько на долгий срок, и затем обмен проводят в обратную сторону. Также очевидно, что концепцию ментального переселения Лавкрафт не мог почерпнуть даже в «Беркли-сквер», так как дошел до нее своим умом намного раньше.

Излагать «За гранью времен» на бумаге он начал в конце 1934 года. В ноябре писал: «Первый набросок вышел иносказательным, в полутонах, на шестнадцать страниц, но это ерунда. История вялая и неубедительная, где образы беспорядочно намешаны и, как итог, кульминационное откровение никуда не годится»110. О содержании этого шестнадцатистраничного черновика нам остается лишь гадать. Великая раса там наверняка обрисовывалась куда скромнее (Лавкрафт иногда отмечал свое «обилие прямых объяснений», которое имело смысл заменить на «краткие намеки вскользь»111), что совершенно неразумно, поскольку инопланетный антураж не утяжеляет историю понапрасну, а служит ей костяком – Лавкрафт и сам это осознал. Дальше события несколько размыты. Какую же все-таки повесть читаем мы, не второй ли черновик? Некий «второй вариант», – упоминает Лавкрафт в конце декабря, – «все равно меня не удовлетворил»112, и не ясно было, выправить ли его редактурой или переделать с чистого листа. Не исключаю второго: сильно после завершения повести он укажет, что финальным оказался «третий, законченный вариант той же истории»113. Сколько всего было черновиков – вопрос открытый, однако факт остается фактом: кое-как нацарапанная в блокноте (который отойдет Р. Х. Барлоу) идейка в тягчайших творческих муках воплотилась в magnum opus Лавкрафта, завершая его двадцатилетние попытки передать в тексте трепет и преклонение перед безграничностью пространства и времени. Лавкрафт создаст еще одну историю сам, несколько – в тандеме и будет помогать с редактурой, однако точку в его писательской карьере достойным образом ставит его лучший триумф – повесть «За гранью времен»114.

Глава 23. На Страже Цивилизации (1929–1937)

Летом 1936 Лавкрафт делает любопытное признание:

«Да, я был закостенелым тори лишь попросту из консерватизма и привязанности ко всему старинному, а еще потому, что не утруждался подобающим образом поразмыслить об экономике, обществе и будущем. Депрессия обнажила столько экономических, финансовых и политических проблем, что я будто вскочил от долгого сна и вынужденно взглянул на прошлое через призму холодного рационализма. Ну я и болван все-таки! С какой забавой высмеивал либералов, а они между тем жили днем сегодняшним, когда я – вчерашним. У них – научный метод, у меня – романтическое ретроградство. Мне наконец-то приоткрылась суть капитализма, когда капитал сгребается кликой, а народ бедствует и идти на реформы вынуждает только пиковый градус недовольства».

Интересно: Лавкрафт крайне редко признавал в открытую, что поворотной точкой в отношении политики, экономики и общества для него стала Великая депрессия (хотя в письмах это подтверждается уже с начала тридцатых)1.

Вряд ли биржевой крах 1929 года сильно ударил по Лавкрафту. Напрямую точно не затронул: больно пришлось инвесторам, а с его-то доходом было не до инвестиций. Работал он на себя (редактировал и время от времени печатался в журналах), сокращения мог не бояться. Да, Депрессия срезала многих: Strange Tales (1931–1933) продержался семь выпусков, Astounding якобы встал на паузу, но издаваться продолжит уже под крылом нового издателя, и даже Weird Tales с 1931 года стал печататься раз в месяц – однако Лавкрафт в то время мало сочинял, и кризис книгоиздательства его не