вообще не было… Если развитое цивилизованное общество не способно произвести художественный и высокоинтеллектуальный продукт, ему незачем существовать. Чем больше людей его производят, тем лучше, однако если на первых порах их число оставляет желать лучшего, искусственно мешать росту будет низостью – хотя бы из-за того, что всех, вероятно, к творческой и умственной деятельности не привлечь»8.

Говард согласился (возможно, для вида), что физическая составляющая человека «заведомо отвратительнее духовной», но не считал, как Лавкрафт, цветом человеческой расы интеллигенцию. Его доводы, впрочем, Говард сильно переиначил: «Мысль, что в мире ценностью обладают только плоды интеллекта, достижения ума, победы разума, настолько ханжеская, что ей нет оправдания»9. Лавкрафт парировал:

«По части сохранения цивилизации никто не поставит художника выше землепашца, механика, инженера, политика… однако если искусство приводит к духовному расцвету, а тот, в свою очередь, к буйному расцвету жизни (и нужно понимать, какой несоизмеримо богатой при этом жизнь становится), можно с полным правом осуждать тех, кто к этому не стремится. Нет, я не предлагаю возводить искусство в священный культ, но необходимо признавать ценность того, в чем самые высокоразвитые из нас видят смысл жизни. Из всех воплощений человеческой сути искусство, после чистого разума, наиболее удалено от примитивной биохимической протоплазменной реакции, потому и относится к высшим ценностям. Высшим, подчеркну, а не жизненно важным. К чистейшей форме подлинного развития»10.

После этого Говард разозлился не на шутку, почувствовав себя оскорбленным: его как будто очень тонко (и в некотором смысле заслуженно) причислили к «отвратительному» сорту, которому не постичь «все лучшее от культуры». Спор постепенно сбавляет силу, и в итоге, чтобы не разругаться, тему явно решили закрыть. Однако здесь и в остальной переписке тех лет нам открывается четкий эталон общества по Лавкрафту.

В первые годы Депрессии Лавкрафт гипотетически отводил будущей плутократии (ныне по факту это американская знать) меценатство: «Вдруг плутократы будущего возьмут под крыло аристократичные виды искусства? Вдруг родится новая культура? Уже, разумеется, без эмоциональных подтекстов старой, без ее отживших взглядов и настроений, но… сильно лить слезы по этому поводу не стоит»11. Подозреваю, здесь на него оказал влияние чикагский энергетический магнат Сэмюэл Инсулл, который до оглушительного краха своей электроимперии в 1932 году и приговоров за хищение средств и имущества слыл первым в стране покровителем искусств (например, больше всех вложил в строительство Гражданского оперного театра в Чикаго). Плутократы, считал Лавкрафт, будут по доброй воле инвестировать в общество хотя бы из страха перед возможной революцией:

«Сейчас они не видят дальше своего носа, но здравого смысла не лишены и, вероятно, осозна́ют необходимость распределять нажитое, а затем призовут на помощь беспристрастных социологов-планировщиков (ценителей искусства и эрудитов, в которых раньше видели сугубо кабинетных теоретиков), способных найти компромисс. Диктатуре пролетариата или анархии дельцы наверняка предпочтут фашизм, лишь бы в обмен на сносный прожиточный минимум массы не возмущались и, когда открыт набор, предоставляли рабочую силу. Падение доходов, пусть и катастрофическое, всегда лучше полного краха и гибели в деловом и социальном плане»12.

Взгляд, возможно, несколько простоватый, но это с нашей позиции – позиции циничного общества потребления, зародившегося после Второй мировой войны, в котором о чувстве прекрасного у «атлантов» нет и речи, и ничего, кроме личной наживы, их не увлекает. Со временем, впрочем, плутократия уже не казалась Лавкрафту достойным выходом: он разочаровался в прежних взглядах.

Виной здесь не столько один фактор, сколько совокупность. Он не мог не слышать о «Бонусной Армии», всколыхнувшей в мае 1932 года всю страну голодным маршем на Вашингтон. Так обездоленные, доведенные до отчаяния ветераны Первой мировой пытались добиться немедленной выплаты пенсионной надбавки, положенной не раньше 1945 года. Несколько месяцев они жили в палаточном городке, пока двадцать восьмого июля (их к тому моменту набралось примерно двадцать тысяч) полиция не спровоцировала стычку. В погромах после этого убили двух ветеранов, а остальным пришлось разойтись с пустыми руками.

В августе Лавкрафт предполагал, что власть пошла на конфликт вынужденно: «Идти маршем на столицу с целью изменить закон в лучшем случае безрассудно, а в худшем тянет на переворот». Однако и ветеранам он сочувствовал (компромисса по выплатам так и не нашлось): «Встаю то на одну, то на другую сторону»13.

Наверняка в то время на него повлиял и расцвет движения так называемой технократии – власти технических специалистов. Термин придумал Уильям Г. Смит, а идеи развил интеллектуал Говард Скотт, благодаря чему нам досталось одно из самых важных (если не самое) суждений Лавкрафта об экономике в стране. Нулевая безработица, считал он, из-за механизации труда стала невозможна: обслуживают технику единицы, а работы она выполняет за сотню – а в будущем за тысячу и больше, ведь прогресс не стоит на месте.

«Ты осознаешь масштабы депрессии? Я, обдумав влияние индустриализации на общество, пересмотрел свои политические взгляды… Чем интенсивнее механизация труда, чем сложнее оборудование, тем меньше рук нужно для производства мировых благ и тем больше людей лишаются работы. Оставишь их без еды и развлечений, они поднимут восстание, следовательно либо назначай им пособия (panem et circenses[16]), либо устанавливай над производственной сферой правительственный надзор. Доходы снизятся, зато рабочие места достанутся большему числу людей, а смены сократятся. И в этом я по многим причинам вижу наилучший выход»14.

И вот опять налицо страх Лавкрафта перед революцией. Он до конца жизни перенял его от технократов, хотя их движение угаснет уже в начале 1933 года. Подлинная их заслуга в том, что они донесли до него горькую истину, которую он гнал от себя как минимум на протяжении тридцатых: наступившая эра машин канет в Лету нескоро – и всякая продуманная, трезвая политико-экономическая система должна это учитывать.

Важнейшей вехой для Лавкрафта оказались выборы 1932 года. Гувер и Рузвельт для него мало чем отличались друг от друга – так он писал накануне15, ведь якобы раз и навсегда решить долгосрочные проблемы безработицы не хватит духа ни республиканцам, ни демократам. Победителя, впрочем, он и так уже знал. Рузвельта избрали с почти рекордным для США перевесом – инаугурация была назначена на четвертое марта, а двадцать второго февраля Лавкрафт призовет к реформам в пронзительнейшем и стройнейшем очерке «Отголоски сказанного».

Время выбрано не случайно. Накануне инаугурации Рузвельта почти месяц сохранялась реальная угроза бунта обездоленных. Депрессия достигла дна, банки закрывались один за одним, в крупные города стягивали солдат на случай погромов, экономика, можно сказать, зашла в тупик. Культура практически