– Скуууучно. Борода надоела…

– Какая борода?

– То есть как это какая? Раз – борода, – в центре комнаты висел большой портрет Льва Николаевича. – Два – борода, – кивнул на крупный семейный портрет. – Три – борода, – на копию с картины Репина. – Вон там, с велосипедом, – это четыре борода, верхом – пять… А здесь сколько? – Под стеклом было много фотографий. – Не меньше десяти!

С балкона в Померанцевом переулке не было видно рассвета, только закат. Закат Сергей не любил: он будил в нём нечто древнее, необъяснимо-мистическое, ужасное. Это тошнотворное чувство рождалось где-то в груди, там, где, по преданию, обитает душа. Но каждый вечер он стоял на балконе и смотрел на заходящее солнце, вспарывая внутри себя эту тяжесть. Закат – это конец дня, как конец жизни…

Однажды рядом оказался Вова Эрлих. Смотрели на закат вдвоём. Сергей не выдержал: «Видал, мой закат…». Он считал молодого имажиниста мальчиком. Тихим, мягким, даже робким. Но что-то в смуглом и сумрачном, чёрном его лице, в манере закладывать руки в карманы казалось настораживающим и развязным. Сергей прочёл:

– Откуда это? – удивился Эрлих. – А дальше?

Сергей готов был плакать. Когда-то он писал провидчески эти строки младым царевнам. А сейчас – его закат… Разве он знал, что однажды этот мальчик, в котором он не видел поэта, как ни старался, напишет:

Пока они просто стояли на балконе и ждали, когда умрёт закат…

Вот как тут не порадоваться? Он будет держать в руках собственное собрание сочинений! Три толстые книжки. Разговаривал с Евдокимычем, чувствовал, что вся грусть слетела вмиг. Он составит их сам. Каждое стихотворение пустят с новой страницы. Он – уже классик современности. Представлял себе книжки воочию. В каждой будет его портрет, переложенный папиросной бумагой. Обязательно – тот, светлый, вдохновенный, в Париже. В другом томе – со склонённой головой. Только руку Исиды надо зарисовать. На каждой – рисунок родных берёз. Все стихи он расположит так, как сердце ему велит. Ведь их порядок – это тоже часть рифмы его жизни, ритм его страдающего сердца, который расскажет о нём больше, чем его глаза… Ему ещё много надо дописать для этого собрания. Вдруг осознал, что у него совсем нет стихов о зиме. О лете, об осени, о весне – есть, а о зиме – нет. Что ж. Сердце его замёрзло, живёт он с нелюбимой – это и есть зима жизни. Писать будет легко. Порадовался, что заплатят хорошо, деньги будут на много месяцев вперёд. Просил сразу выдать две тысячи – не дали. Он соберёт десять тысяч строк – по рублю за строку. Это очень солидно.

Как-то шли большой компанией, как всегда в последнее время. Соня – рядом, под руку. Снова скучно ему было, грустно. Разве он знал когда-то, что такова расплата за гениальность? Раскачнулся он на качелях жизни, как Блок ему велел, сильно раскачнулся. Всё попробовал. Душа и устала. «Если душу вылюбить до дна, сердце станет глыбой золотою». Вдруг из задумчивости вырвал звук скрипящей, шуршащей шарманки. Мгновенно всплыли в памяти камни Парижа, какой-то переулок, крошечное кафе…

Цыганка шла навстречу. Так и сверлит чёрными безднами глаз. А он не боится, он хуже видел. Серую тень в Бостоне, тень из зазеркалья. Улыбнулся цыганке широко. Она – будто расцвела, растаяла сразу. Обошла его, крутя ручку. На плече её попугай сидел. Сергей рассматривал – чудная птица. Погадать велел. Бросила цыганка в медную миску всякие предметы: пёрышки, кольцо, крест, карты. Попугай спрыгнул, долго рылся клювом, вытащил кольцо. Цыганка рассмеялась: «Женишься! На ней!» Сергей отдал кольцо Соне. Она надела, но оно оказалось огромным. Медное, оно ничего не стоило, но с этого мгновения Соня считала, что они помолвлены. Сергей весело помахал цыганке рукой. Она долго смотрела им вслед, качая головой… Шарманка молчала.

Чагин пришёл в гости с братом, Болдовкиным, да ещё и Сашка Сахаров из Питера. По такому случаю отправились все вместе, с Соней, в ресторан «Барселона». Был он на Петровке, 14, в шикарном здании с огромными колоннами. По дороге вспоминали Баку, лодку «Пушкин», мудрого и ловкого мальчика Мамеда, которому стихи Александра Сергеевича нравились больше, чем Есенина. Сергей сказал, что каждый день ходил на пристань. Грустно улыбнулся и признался Василию Болдовкину:

– Ты понимаешь – знал, что этой встречи с Исидой не могло быть, а всё же меня тянуло и тянуло к пароходам, с какой-то несбыточной надеждой. А ещё я ждал Анну. Но она ведь умерла.

За столом Пётр Чагин стал всем рассказывать, как Сергей его разыграл однажды. Приехал из Батума, привёз новые стихи, «Персидские мотивы». Один стих, переписанный аккуратно набело, положил на стол. Пётр стал читать: «Чаганэ ты моя, Чаганэ!»

– Напечатаешь? – спросил Сергей.

– Стой, стой… Стихи, конечно, красивые… Это что за имя такое? – с сомнением в голосе спросил Пётр.

– Персиянки, – ответил Сергей.

Пётр задумался…

– Не, ну как я могу такое напечатать в газете, когда внизу стоит фамилия главного редактора, моя фамилия… Чагин.

За столом смеялись все, Сергей больше всех. Уж больно смешно Пётр рассказывал: в лицах.

Сергей что-то писал на листочке. Соня всегда внимательно относилась к тому, что выходило из-под его пера. Подумала, что заберёт листок у него.

Там же, в «Барселоне», возникла отличная идея: в Малаховке дача бывшего полпреда в Персии, Шумяцкого. Говорили о нём ещё в Баку. Может, устроит Сергею Персию? Соня вообще задалась целью – лечить Сергея. Лучше всего – за границей, в Германии. Она поедет с ним. Сергей чувствовал себя в силках. Если ехать – то одному! Пётр собрал документы, но не хватало решения «свыше».

Когда поднялись из-за стола, Сергей листок забыл. Соня его захватила. На нём вверху было написано лишь одно слово вразрядку и крупно: «Р А З Л У К А».

Малаховка была старым дачным посёлком. В летнем театре в былые времена тут выступал Шаляпин, собиралась культурная публика Москвы. А так место было ничем не примечательное – просто бесчисленные домики, окружённые садами и заборами. Дачу бывшего полпреда в Персии нашли быстро. Он очень удивился, увидев их огромную компанию. Жил он тихо и скромно, с женой, ожидая нового назначения. Сергей сразу увидел, что им не слишком рады. Не помогало даже то, что Шумяцкий не раз сталкивался с Василием Болдовкиным по службе. Хозяйка дома угостила их чаем с сушками. Честно говоря, пока они добрались сюда, обед давно растрясся. После чая Сергей читал стихи. Чуток оттаяли, завязался более непринуждённый разговор. Но с холодком. Поэтому, надписывая книгу, Сергей придумал шуточный экспромт. Про чай без обеда. Ушли часа через два. Тёплый летний вечер раскрасил небо. К своему ужасу, на станции узнали, что ближайший поезд будет в пять утра. Вспомнили, что в Малаховке живёт литератор Тарасов-Родионов. Долго искали его дом, выкрикивая хозяев через забор. Откликались не все. Уже во тьме ночи один старичок, высунувшийся из своей дачи, как из скорлупы, дал им такой отпор, что совсем расхотелось ходить дальше. Извинились и ушли. Что было делать? Возможно, многие дома пустовали. Но забраться в чужое жилище не решились. Да и недостойно это второго секретаря ЦК Азербайджана, коменданта Советского посольства в Тегеране, потомственной дворянки, издателя и первого поэта в России. Решили идти к даче Шумяцкого. Свет был уже потушен, очевидно, хозяева крепко спали. Тихо забрались в их сад, на досках открытой веранды провалялись пару часов. Когда рассвет откинул серую вуаль с окружающих предметов, кустов, стен, выбрались вон. Хозяева спали. Друзья замёрзли жутко, но идти на станцию было весело. Ну и приключение! Сергей радовался. Он любил это тайное и сказочное время – первый час рассвета. Когда будто из небытия выплывают ветки деревьев, всё становится явью, ночь теряет свои чёрные чары. Птицы, чувствуя близкое освобождение от тьмы, славят радостным пеньем новый день. Завершением этой победы становятся первые лучи оранжевого солнца – как гимн жизни. В эти мгновения Сергею всегда хотелось, как в детстве, бежать навстречу ласковому светилу, и чтобы хлёсткие плети травы росой по ногам… Смотрели друг на друга. Ничего не дала им эта поездка. Лица были бледные и счастливые.