тревожные минуты, но страна сохраняла спокойствие, так как видела, что королева посвящает дни соколиной и псовой охоте, а ночи — танцам и забавам. Ее тщеславие и жеманство, ее женское непостоянство и каприз — все это играло роль в дипломатических комедиях, которые она последовательно разыгрывала с претендентами на ее руку. Требования политики не допускали ее брака, но, во всяком случае, она находила удовлетворение в том, что предупреждала войну и заговоры любовными сонетами и романтическими свиданиями или давала стране год спокойствия, ловко изображая влюбленность.

Следя за извилистым лабиринтом лжи и интриг королевы Елизаветы, мы почти перестаем чувствовать ее величие и начинаем презирать ее. Но хотя ее политические цели были покрыты мраком тайны, они всегда были умеренны и просты, и она всегда преследовала их с чрезвычайным упорством. Внезапные приступы энергии, время от времени прерывавшие обыкновенную нерешительность, доказывали, что это не было результатом слабости. Елизавета могла выжидать и хитрить, но когда наступала подходящая минута, она умела наносить удары, и притом тяжелые. От природы она была склонна скорее смело полагаться на свои силы, чем не доверять себе. Как все сильные натуры, она безгранично верила в свое счастье. «Ее величество сильно полагается на фортуну, — с горечью писал Уолсингем, — мне хотелось бы большего доверия ко всемогущему Богу». Дипломаты порицали ее нерешительность, оттяжки, перемены фронта и вместе с тем почитали ее «упорство», железную волю, пренебрежение к тому, что представлялось им неизбежной гибелью. «В этой женщине, — писал посол Филиппа II после неудачных переговоров, — сидит сто тысяч дьяволов». Ее подданным оставались неизвестными ее маневры и колебания, ее «обходы» и «извилистые пути», и им она представлялась воплощением отважной решимости. При всей своей храбрости люди, отразившие великую испанскую Армаду или пробившиеся сквозь ледяные скалы Баффинова залива, никогда не сомневались, что пальма храбрости принадлежит их королеве.

Ее настойчивости и мужеству в преследовании целей равнялось ее умение выбирать людей для их достижения. Она быстро оценивала таланты всякого рода и обладала удивительной способностью пользоваться для своей службы всей их энергией. С одинаковой проницательностью она выбирала как министров вроде Сесиля и Уолсингема, так и мельчайших из своих агентов. Ее успех в выборе подходящих для каждого дела людей, за исключением Лестера, объясняется в значительной степени благороднейшей особенностью ее ума. По возвышенности целей ее характер уступал характерам многих ее современников; зато по широте мышления и всеобщности симпатий она далеко превосходила всех. Елизавета могла беседовать о поэзии со Спенсером и о философии — с Джордано Бруно; она могла рассуждать об эвфуизме с Лили и восхищаться рыцарством Эссекса; от разговора о последних модах она переходила к работе с Сесилем над депешами и отчетами казначейства; она выслеживала изменников с Уолсингемом, устанавливала церковное учение с Паркером, обсуждала шансы открытия северо-западного пути в Индию с Фробишером. Подвижность и многосторонность ума позволяли ей понимать все стороны умственного движения эпохи и инстинктивно останавливаться на высших его представителях.

Но больше всего сказывалось величие королевы в ее влиянии на народ. Были в Англии более великие и благородные правители, но никто из них не был так популярен, как Елизавета. Страстная любовь, преданность и восхищение, нашедшие совершеннейшее выражение в «Царице фей», были так же сильны в сердцах простейших из ее подданных. В течение полувекового царствования она оставалась для Англии девственной протестантской королевой; блеска национального идеала не могли запятнать ни ее безнравственность, ни полное отсутствие религиозного энтузиазма. Худшие из ее поступков бесплодно разбивались о всеобщее поклонение. Один пуританин, которому она в припадке деспотической злобы велела отрубить руку, снял оставшейся рукой шляпу и прокричал: «Боже, храни королеву Елизавету!»

За исключением придворного круга, Англия почти не имела понятия о ее недостатках. Ее дипломатические уловки были известны только кабинету. Народ в целом мог судить о внешней политике только по ее главным чертам — умеренности и здравомыслию, а более всего — по ее результату. Но каждый англичанин мог судить о внутренней политике Елизаветы, о ее миролюбии, стремлении к порядку, о твердости и умеренности ее правления, разумном старании примирять и приводить к уступкам враждующие партии; в эпоху, когда почти все другие страны Европы раздирали междоусобицы, это приносило стране беспримерное спокойствие. Все признаки растущего благосостояния, вид Лондона, ставшего мировым рынком, красота величавых замков, поднимавшихся в каждом поместье, — все это говорило в пользу королевы Елизаветы.

В одной отрасли гражданского управления она обнаружила смелость и оригинальность великого правителя. В начале своего царствования она обратила внимание на общественное зло, так долго задерживавшее развитие Англии, и назначила для его исследования комиссию, разрешившую вопрос введением законов о бедных. Она охотно покровительствовала новой торговле; ее расширение и охрану она считала частью государственного управления. Установка статуи Елизаветы в центре Лондонской биржи была со стороны торгового класса платой за тот интерес, с каким она следила за его предприятиями и принимала в них личное участие. Ее бережливость вызывала общую признательность. Воспоминание о терроре и о его мучениках выставляло в ярком свете отвращение к кровопролитию, которое было заметно в начале ее царствования и не совсем исчезло и в более суровом его конце.

Но всего важнее было общее доверие к инстинктивному пониманию ею народного характера. Она постоянно следила за настроением народа и всегда точно знала, когда можно противиться народному чувству и когда нужно отступить перед новым веянием свободы, бессознательно поощрявшимся ее политикой. Но даже при отступлении, она сохраняла победоносный вид: прямота и откровенность ее уступки сразу возвращали ей отнятую было сопротивлением любовь. Во внутренней политике Елизавета занимала положение женщины, в холодном характере которой единственной сердечной чертой была гордость благосостоянием ее подданных и стремление приобрести их любовь. Если можно сказать, что Елизавета любила что-нибудь, так это Англию. «Ничто, — объявила она с необыкновенной горячностью своему первому парламенту, — ничто на земле не дорого мне так, как любовь и благорасположение моих подданных». И она вполне приобрела столь дорогие для нее любовь и благорасположение.

Быть может, она тем крепче держалась за свою популярность, что последняя несколько скрадывала ее страшное одиночество в жизни. Она была последней из Тюдоров, последней из детей Генриха VIII; ее ближайшими родственниками были Мария Стюарт и дом Суффолков: первая — открытый, второй — тайный претенденты на ее престол. Среди родственников матери у нее был только один двоюродный брат. Всю свою женскую нежность она обратила на Лестера, но брак с ним был невозможен; даже если бы она решилась на какой-нибудь другой брак, то не смогла бы выйти замуж из-за сложностей политического положения. Горькое восклицание, вырвавшееся однажды у