Будучи не в силах вновь поднять утомленные веки, Георг только слушал гневные голоса и шум возникшего спора.

Мало-помалу все стихло.

Тело Георга ныло от ран, коченело от холодной луговой сырости. Успокоительный сон ласково охватил страдальца сладкими грезами о возлюбленной. И он потерял сознание.

Швабский союз с неудержимой силой шаг за шагом проникал во владения Вюртемберга, захватывал его земли и день ото дня становился для него грознее и грознее.

Первым после долгого сопротивления пал Хёлленштайн, хорошо укрепленный замок. Храбрейший человек, Штефан фон Лихов — предводитель горстки воинов — не мог ничего поделать с тысячью союзников, ведомых искусным полководцем Фрондсбергом.

Следующим сдался Геппинген. Не менее храброму Филиппу фон Рехбергу с его воинами удалось даже пробиться сквозь осаду союзников, но преодолеть печальную участь страны ему было не суждено.

Тек, в ту пору мощная твердыня, пал из-за опрометчивости своих защитников.

Чудеса мужества проявил в Мекмюле богатырь, способный в одиночку справиться с двадцатью вражескими солдатами; его железная воля направляла железный кулак. Однако и эти крепкие стены пали, и Гец фон Берлихинген угодил в лапы союзников.

Шорндорф также не выдержал пушек Фрондсберга, а с ним и вся южная часть страны оказалась во власти врага.

Баварский герцог свернул свой лагерь, чтобы всерьез взяться за Штутгарт. К нему навстречу вышла депутация, умоляющая от имени города о пощаде.

Посланники не рискнули оправдывать своего герцога, однако напомнили, что именно он — причина войны, но сейчас его нет, и война теперь ведется против ни в чем не повинного мальчика, принца Кристофа, и против страны.

К несчастью, просьбы горожан не могли преодолеть упрямства Вильгельма Баварского и алчности союзников. «Ульрих заслужил наказание и понесет его, — последовал ответ, — страна поддерживала герцога, потому и разделит его участь».

Штутгарт, следовательно, должен был открыть свои ворота.

Однако союзу предстояла еще довольно трудная борьба: большая часть верхней, гористой части страны еще держала сторону герцога и, казалось, вовсе не хотела покоряться по первому предложению. Над этой высоко расположенной территорией господствовали две хорошо укрепленные твердыни — Урах и Тюбинген. И пока они держались, окрестные замки равнялись на них.

Но вскоре граждане Ураха перешли на сторону союза, однако гарнизон стоял за герцога. Дело дошло до рукопашного боя, коменданта убили, и, увы, город сдался союзникам.

В середине апреля непоколебимым оставался лишь Тюбинген. Герцог сильно укрепил его. Там были его дети и хранились фамильные сокровища. Замок был доверен цвету дворянства — сорока храбрым, опытным в бою рыцарям. Крепость была хорошо снабжена военными припасами. На нее теперь с надеждой устремились взоры вюртембержцев. В этих стенах могла зародиться победа; начиная отсюда, можно было возвратить назад всю страну, если бы поступило подкрепление со стороны герцога.

Но именно сюда направили союзники все свои силы. Долины Неккара дрожали под копытами их коней, глубокие колеи отмечали путь тяжелых пушек, зарядных ящиков и прочих грозных приспособлений для длительной осады.

Георг фон Штурмфедер не мог видеть суровой поступи войны. Глубокий, освежающий сон, будто волшебные чары, уже много дней держал его в плену. Он спал, словно ребенок у груди матери, лишь изредка приоткрывая глаза, чтобы посмотреть на мир, который был ему еще неведом. Тихие, упоительные грезы давних радостных дней реяли в его воспаленном воображении, кроткая, счастливая улыбка время от времени озаряла бледное лицо и вселяла надежду тем, кто за ним ухаживал.

Мы осмелимся ввести читателя в убогую хижину, которая радушно приняла израненного рыцаря. Наступил девятый день со времени ночного нападения.

Утреннее солнце разноцветными лучами игриво рассыпалось на круглых стеклах крохотного окна и осветило самую большую комнату крестьянского жилья. Убранство помещения, при всей своей бедности, обнаруживало опрятность и дух порядка. В одном углу стоял большой дубовый стол, окруженный с двух сторон деревянной скамьей. Резной, расписанный яркими цветами шкаф, должно быть, прятал праздничные наряды хозяев и холсты домашнего прядения. На стенах по темной обшивке тянулись полки, на которых были расставлены блестящие кувшины, кубки и блюда из олова, глиняная посуда, расписанная поучительными стихами, и всякого рода старинные музыкальные инструменты: цимбалы, свирели и цитра.

Вокруг большой кафельной печи, которая выдавалась далеко вперед, было повешено для просушки чистое белье, оно почти закрывало большую кровать с пологом, помещавшуюся в глубине комнаты.

У кровати сидела красивая миловидная девушка шестнадцати-семнадцати лет. Живописный крестьянский наряд, который отчасти сохранился до наших дней в Швабии, сидел на ней необыкновенно мило. Ее белокурые волосы падали на спину двумя длинными густыми косами, перевитыми пестрыми лентами. Солнце сделало ее личико несколько смугловатым, но не изгладило молодого румянца на круглых щечках. Из-под длинных ресниц весело смотрели ясные голубые глаза. Белые, со множеством складок рукава закрывали красивые руки до кисти, красный корсаж, зашнурованный серебряной цепочкой, с ослепительно-белой, красиво сшитой блузкой плотно облегали ее тело, черная юбочка едва прикрывала колени. К сему следует добавить сияющий белизною фартук и белоснежные чулки с красивыми нарядными подвязками, — словом, наряд был слишком праздничным для невзрачной комнаты в будний день.

Малышка усердно пряла на своей прялке тонкие ровные нити. Иногда она прерывалась, раздвигала полог кровати и украдкой бросала туда любопытный взгляд. Но тут же, будто застигнутая врасплох, задвигала полог, расправляла складки, чтобы никто не догадался, что она прислушивается.

Дверь отворилась, в комнату вошла полная пожилая женщина в таком же наряде, что и девушка, только победнее. Она несла для завтрака дымящуюся миску с супом. Поставив тарелки на стол, женщина с удивлением оглядела красавицу у постели и чуть не выронила от неожиданности кувшин с яблочным вином.

— Господи боже мой! Что тебе пришло в голову, Бэрбель? — изумилась она, поставив кувшин и подходя к девушке. — С чего это тебе вздумалось в будни надеть новую юбку и корсаж, да еще с серебряной цепочкой?! И чистый фартук, белые чулки ни с того ни с сего вытащила из сундука! Разве тебе неизвестно, что мы — люди бедные, глупая девчонка, и ты — дочь несчастного человека?