— То есть он нас презирает? — возмутился папа. — То есть он считает ниже своего биржевого достоинства, — у папы начал дрожать голос, — прийти в наш дом?

— Что вы, что вы! — быстро заговорил Фишер. — Господин Ковальский очень демократичен. Он, кстати, несмотря на свою такую народную фамилию, вполне даже дворянин. Наоборот, он, как бы вам сказать, побоялся бы, что это вы его презираете. Он мог побояться, что для вас — представителя одного из древнейших родов, благородного аристократа — он просто денежный мешок, что вы его будете долго держать в прихожей, подавать ему два пальца.

— Комедия какая-то, — сказала я. — Никто никого не презирает. Все кругом дворяне, джентльмены и вообще лучшие друзья. Господин Фишер, расскажите, как выглядит кабинет финансового воротилы и вообще какой у него дом. Наверное, у дверей стоят негры в ливреях? Роскошь так и прет? Письменный стол с черепаховой инкрустацией и вечное перо вот с таким бриллиантом?

— Честно говоря, — сказал Фишер, — я не был у него в кабинете. И в доме не был тоже. Он живет далеко отсюда. У него особняк в Будапеште. Я разговаривал с его поверенным. Но сейчас он приехал в Штефанбург, и, разумеется, подписывать все бумаги будет не поверенный, а он лично.

— Ах, какое счастье, — усмехнулся папа. — Когда же это все состоится?

— Сегодня, — сказал Фишер. — Который час? Ага, буквально через сорок минут. А пока я бы попросил вас еще раз прочитать все условия сделки. — Он достал из портфеля бумаги, положил на стол перед папой и сам наконец уселся в кресло.

— Коньяк? Сигару? — спросил папа рассеянно.

— Немножко коньяку, — сказал Фишер.

Папа, протянув руку, попросту поднял большой плетеный колпак, который стоял на столике рядом с диваном. На свет показалось несколько бутылок и графинов.

— Угощайтесь, господин Фишер, — сказал папа. — Рюмки в шкатулке, видите? — И продолжал читать.

— Что вы мне порекомендуете выпить, барышня? — обратился ко мне Фишер.

— Ничего себе вопросы к барышне! — хмыкнула я.

— Ваш папа так занят, — сказал он, — а дворецкого не позвал.

— Выйдите, вы мне мешаете, — вдруг сказал папа холодно и строго и снова погрузился в чтение, водя по строчкам остро отточенным карандашом, но пока не делая никаких пометок.

Мы с Фишером на цыпочках вышли из комнаты.

— А коньяк? — прошептал мне Фишер, когда мы оказались в коридоре.

Я развела руками.

В гостиной мы сели на диван. Я спросила:

— Фишер, это все правда? А то я скоро поверю, что вы действительно в меня влюбились и просто меня преследуете. Вы правда нашли покупателя? Зачем вам это все нужно?

— Видишь ли, Адальберта, — сказал Фишер, вдруг перейдя на «ты». — Деньги зарабатывать все равно надо. Жалованье в тайной полиции весьма скромное, не сказать скудное. Я не мальчик и не буду перед тобой распускать павлиний хвост. Если б не адвокатская практика, вообще туго бы пришлось.

Я хотела спросить его — откуда же кошелек с такой суммой денег? Кошелек, который он — или якобы он? — обронил на крыльце прямо мне под ноги. Он врет, что он нуждается? Или соврал, что этот кошелек — его?

У меня даже заболела голова. Я потерла виски пальцами.

— В любом случае, — сказал Фишер, словно бы захлопывая блокнот с моими сомнениями, — в любом случае покупатель самый настоящий. Хотя я, признаюсь тебе честно, точно не знаю, откуда у него такие деньги. Да в наши дни этим как-то не принято интересоваться. Когда перевооружается армия, откуда-то появляется очень много денег. Такова действительность. Ее надо признать и жить в ней, внутри ее, согласно ее правилам. Вот. — Он помолчал и добавил: — Я могу лишь гарантировать подлинность чека. Чек примут в банке. Переведут деньги на счет господина Тальницки. Но, собственно, это же и есть самое главное. Что еще должно интересовать покупателя? Деньги получены сполна. Какого черта еще что-то выяснять? Так же глупо, как спрашивать моложавую женщину с хорошим цветом лица, не умывалась ли она кровью девственниц.

— Да, — кивнула я, вздохнув, — и не зовут ли ее, случайно, графиня Эржбета Батори?

— Вот именно, — вздохнул Фишер. — Как хорошо, что ты все понимаешь. Твой замечательный папа, честное слово, он мне очень нравится, но он весь где-то там…

Фишер завел обе руки за голову и стал вертеть пальцами, что, очевидно, означало — весь в фантазиях о прошлом.

Когда мы с папой сидели и ждали Фишера, то есть буквально полчаса назад, мне до тошноты не хотелось продавать землю. У меня даже была такая мысль: сделать все, чтобы этого не было. Тем более что я, как наследница, должна была поставить свою подпись. Я, скажу вам откровенно, даже пыталась что-то разузнать, что-то прочитать о том, когда я стану по-настоящему правоспособной — в шестнадцать, в восемнадцать, в двадцать один. Там была страшная путаница. Я ничего точно не поняла, но твердо запомнила только одно: раз сам папа сказал, что я должна подтвердить эту сделку подписью, то так тому и быть. Будем за это крепко держаться.

Но сейчас все эти сомнения куда-то схлынули. Не знаю почему. Наверное, победил соблазн получить большие деньги, очень большие деньги. Конечно, деньги получит папа, но он же у меня такой добрый и щедрый… Кстати, сколько там денег? Папа говорил, то ли десять миллионов, то ли вообще пятьдесят. Какие-то сумасшедшие деньги.

— Кстати, Фишер, — спросила я, — а какая там сумма?

— Прости, не могу сказать. Не имею права.

— Вот это да! — Я немножечко рассердилась. — Ведь я же обязана буду ставить свою подпись на документе как наследница, которая не возражает против продажи ее, как бы сказать, наследства. И при этом я не знаю сумму!

— Кстати, — сказал Фишер, — на самом деле ты ничего не обязана подписывать. Это если по закону, я имею в виду. По закону твой папа полноправный и единственный собственник, распорядитель, владелец и так далее. Хозяин только он. Ни ты, ни его супруга, ни тем более недавно усыновленный юноша к этой собственности не имеют никакого касательства. С твоей подписью это он сам придумал. Это его добрая воля и настойчивое желание. Это он велел мне вставить тебя в документ о сделке. Зачем он это делает, я не знаю. Наверное, он хочет сам себя как-то морально обезопасить, что ли. Чтобы потом ты его не могла ни в чем упрекнуть. Но вообще твой папа продает только одну треть имения. Тебе хватит.

— Какая разница? — сказала я. — Тем более раз он велел. Раз он велел, то