— Нет, Адальберта. Догадайся почему. — Он перешел на «ты».

— Потому что ты идиот и трус! — сказала я тоже на «ты» в ответ. — Ты боишься, что я убегу с этим паспортом и не сделаю, что обещала? Ты мне не доверяешь? Несчастный ты человек! С кем ты имел дело всю свою жизнь? С мелкими жуликами? С евреями и выкрестами? С продажными штабными крысами? Я даю тебе слово имперской аристократки, что не уеду, пока не сделаю обещанного. А как — это уже моя забота.

— Нет! — закричал Фишер. Он вдруг упал на колени перед кроватью, на которой я сидела, обнял мне бедра и поцеловал живот. — Я верю тебе! Но все равно нет! Потому что я тебя люблю, Адальберта! Я влюбился в тебя, когда ты была еще совсем девочкой. Я никому тебя не отдам. Тем более какой-то деревенской бабе. Я не позволю тебе погружаться в пучину извращений. Ишь чего выдумала, девчонка! — сказал он, встав на ноги и обидно щелкая меня по носу. — Мальчиком она стать хочет! Совсем потеряла приличия. Не выйдет!

И щелкнул меня по носу еще раз.

Я проснулась.

Конечно, мне все это приснилось.

Открыла глаза. Папа сидел на моей кровати и пальцем ласково теребил кончик моего носа.

— По-моему, ты первый раз в жизни заснула днем, — сказал он. — Твоя первая гувернантка жаловалась: ты как в два года перестала спать днем, так и все.

— Первая гувернантка! — засмеялась я. — Эмилия, которую ты соблазнил, сделал ей животик и выгнал?

— Боже! — сказал папа, вскочив на ноги. — Какая чепуха! Какой злобный бред!

— И дал денег на первое время…

— Бред! — крикнул папа.

— А потом пообещал, что будешь содержать ребеночка до совершеннолетия! А если это будет мальчик и он поступит в университет, то и до окончания университета! Ах, как жаль, что случились преждевременные роды! — говорила я, меж тем как папа стоял, отвернувшись к моим книжным полкам. — А то у меня был бы миленький маленький братик десяти примерно лет!

— Бред! — Папа повернулся ко мне и сверкнул глазами.

Как-то странно они у него сверкали, неужели это были слезы? Не может быть. Сейчас проверим.

Я встала с постели и подошла к нему вплотную.

— А почему случаются преждевременные роды, ты не знаешь? — негромко спросила я, вглядываясь в его глаза. — Это какая-то болезнь? Врожденное свойство слабого женского организма? Или бедная беременная Эмилия шла по улице и вдруг упала и ударилась своим животиком об острый камень? О чугунную решетку вокруг клумбы в парке? — Я приблизилась к папе еще сильней и прошептала: — Или ее кто-то специально толкнул на эту решетку? Или ударил?

— Не надоело? — пожал плечами папа.

По его голосу я поняла, что все это действительно бред. Во всяком случае, по брошенной Эмилии и погибшему ребеночку он не плачет.

Но остановиться уже не могла.

— А вдруг у нее вовсе не было неудачных преждевременных родов? — говорила я вполголоса, как будто бы размышляя сама с собой. — Может быть, это все вранье? И где-то далеко, или не так уж далеко, или даже совсем близко гуляет маленький бастардик Тальницки… Гуляет со своей мамой по Штефанбургу. И по улице Гумбольдта в том числе… и смотрит на наши окна…

— Роман! — захохотал папа. — Помнится, дедушка говорил: «Наша Далли кончит сочинительницей дамских романов». Но скажи, — он вдруг посерьезнел, — кто тебе рассказал эту бредовую, эту безумную, эту лживую историю про эту богемную дамочку, бездельницу и распутницу?

— Разумеется, мама, — сказала я.

— Не желаю больше слышать об этой ужасной женщине! — Папа едва не закричал.

— Вас, Тальницки, и не поймешь, — сказала я. — Еще совсем недавно она была бедной больной голубкой, прилетавшей на крыльцо твоего дома.

— А ты что, не Тальницки? — тут же дернулся папа.

— Мы, фон Мерзебурги, покрепче будем, — поддразнила его я. — Мы более постоянны в своих мнениях.

— А это тебе тоже мама наплела? — сказал он. — Что я подозреваю, что она подозревает, что я подозреваю…

— Перестань, — сказала я.

Папа кашлянул и отвернулся.

Помолчал, а потом спросил:

— Ну как твоя гостья?

— Спит, наверное, — ответила я.

— Она очень хорошенькая, — сказал папа. — У тебя прекрасный вкус.

— Что ты имеешь в виду? — возмутилась я.

— Ну, ты же хотела, чтобы у тебя на дне рождения была одна из наших служанок, ну, то есть в смысле — одна из крестьянок. И ты выбрала самую красивую. Ну и вот.

— Ладно, — сказала я. — Пусть будет так.

— Да! — будто бы только что вспомнил папа. — Я ведь вот зачем пришел. К нам через полчаса, — папа посмотрел на часы, — да, уже через полчаса должен прийти господин Фишер — мой адвокат. Дело в том, что на часть нашего имения в конце концов нашелся покупатель. Требуется твое участие.

— Кошмар какой! — сказала я. — Хорошо. Дай мне привести себя в порядок.

XXXII

Фишер пришел через полчаса.

Мы с папой как раз успели расположиться в дедушкиной комнате — вы помните, конечно, что эта комната называлась дедушкиной скорее символически. А на самом деле это была маленькая деловая гостиная и курительная.

Генрих встретил Фишера и провел его к нам.

Я для такого визита успела переодеться: длинная строгая юбка, не очень длинная, а примерно до верха лодыжек, и узкие туфельки, кожаный поясок, белая блузка с кружевной планкой и домашний жакетик в народном стиле с подсолнухами и миленькими глазастыми совами. Папа слегка сморщил нос, когда его увидел, но я ему шепнула: «Ненавижу стиль модерн». Фишер был в своем темном, довольно потасканном, но еще приличном костюме, в клетчатой бабочке (я такую первый раз на нем видела). Он вошел, поглядывая на свои новенькие наручные часы. Он ими обзавелся сравнительно недавно, я заметила. Может быть, неделю назад. До этого у него были карманные. И вот теперь, мне казалось, он как-то по-мальчишески хвастался своей новой игрушкой.

— Кажется, я не опоздал, господин Тальницки? — сказал он, постукивая пальцем по циферблату.

— «Омега»? — спросил папа, тут же раскусив детское тщеславие Фишера.

— «Омега»! — Фишер улыбнулся и радостно закивал. — Привыкаю к наручным. Надо идти в ногу с веком.

— К наручникам? — спросила я.

— Далли! — Папа хлопнул ладонью по столу.

— Извините, ослышалась, — сказала я.

Фишер покосился на меня.

В его глазах мелькнула совершенно искренняя и опять какая-то детская, какая-то ровесничная обида, как будто ему столько же лет, сколько и мне, и я над ним зло подшутила в присутствии других мальчиков и девочек.

— Итак, — сказал папа, — вернемся к нашим баранам. В смысле к нашим лесам и пашням,