– Здесь перебили достаточно народу, – отвечает он.

Капитан меряет его взглядом сверху вниз:

– Как стоите перед старшим по званию?!

Ошеломленный Пардейро, не веря своим ушам, лишь через две секунды вытягивается.

– Моим стрелкам приказывать могу только я, – резко бросает капитан.

Пардейро показывает ему на мавров, в эту минуту занятых тем, что отсекают пальцы, чтобы снять кольца, и прикладами выбивают золотые зубы.

– В таком случае надо бы сказать им, чтобы довольствовались трофеями.

– Это мне решать.

Пардейро смотрит на пленных, которые с поднятыми руками сбились в кучу, как овцы, – вид у них плачевный: они смертельно утомлены, оборванны, грязные волосы всклокочены, лица обросли густой щетиной. В запавших глазах – усталость, злоба и страх. Они безропотно и покорно позволяют маврам, которые перестали измываться над ними, а, подкалывая кончиками штыков, согнали их к подбитому танку, обшаривать их карманы.

– Они храбро сражались.

Капитан смотрит на него с любопытством, словно только что разглядел как следует отсутствующее выражение закопченного лица, помутневшие от усталости и таблеток глаза, залащенную и пыльную нашивку со звездочкой младшего лейтенанта военного времени.

– Это вы к чему?

– К тому, что это правда. Они убивали наших, наши убивали их… Они заслужили, чтобы к ним относились по-человечески.

– Представьтесь.

– Младший лейтенант Сантьяго Пардейро Тохо.

– Галисиец! По выговору слышно.

– Так точно.

– И давно вы здесь?

Пардейро приходится напрячь память. Он задумывается и с туповатой заминкой отвечает:

– С первого дня вроде бы.

– То есть десять дней.

– Да. Десять.

Капитан оглядывает человек тридцать легионеров, стоящих неподалеку. И произносит уже совсем иначе:

– Стало быть, эти люди…

– Бойцы 3-й и 4-й роты XIX бандеры. Ну, то, что от них осталось.

– И вы по-прежнему здесь?

– А где же нам еще быть?

Капитан молчит, не сводя с него взгляда сверху вниз. Потом небрежно роняет:

– Ладно, забирайте ваших пленных… Вы получили еще какие-нибудь приказы?

– Нет, насколько мне помнится, – качает головой Пардейро. – Новых, я имею в виду.

Капитан, уже повернувшийся было спиной, оборачивается:

– А старые какие были?

Пардейро показывает куда-то себе за спину:

– Взять Аринеру. И мы ее взяли.

– Аринера остается далеко позади.

– Да.

– И что же вы собираетесь делать?

– Я решил преследовать отступающих красных, чтобы не дать им перегруппироваться.

Капитан снова смотрит с любопытством. И удивленно:

– У нас, у стрелков, это называется «вцепиться в холку». Вы сами так решили?

– Я подумал, что атака в лоб поможет, если вы и Балерский батальон атакуете с флангов.

– В лоб, говорите?

– Да.

– Вот как…

Капитан продолжает обстоятельно рассматривать его. Потом окидывает быстрым взглядом легионеров и вновь переводит его на Пардейро.

– Можете оставаться здесь, лейтенант. Считайте, из уважения к вашим заслугам я вас от этого освободил. А сам пошел к реке.

Пардейро вздыхает:

– Благодарю. Мои люди…

Капитан взмахом руки останавливает его:

– Да уж вижу, на что похожи ваши люди. Вижу.

И, ничего не прибавив, поворачивается и уходит.

Пардейро провожает его взглядом, а потом закрывает глаза. Он даже не может сказать, что доволен, потому что так устал, что, кажется, может заснуть стоя. Но когда поднимает веки, видит перед собой капрала Лонжина, Лирио и Тонэта, которые глядят на него выжидательно. Глубоко вздыхает и только сейчас замечает, что по-прежнему сжимает пистолет – он совсем о нем забыл.

Левой рукой он открывает кобуру и очень медленно прячет оружие.

– Война окончена, – бормочет он. – По крайней мере, на сегодня.

Он бы заплакал, но на него смотрит Тонэт.

Гамбо Лагуна, мокрый и грязный, дрожит от холода. Но пистолет на боку, как и раньше. Майору дали одеяло, и он, набросив его на плечи, идет мимо тех, кто лежит или сидит на обочине дороги, ведущей к развалинам каменного строения на гребне горы. В отдалении с Вертисе-Кампы продолжает бить артиллерия, силясь сдержать франкистов, которые уже показались на другом берегу и стреляют в последних республиканцев, пытающихся переправиться через реку. Гремят орудийные выстрелы, на берегу рвутся снаряды, и облако черной сажи висит между столбами дыма от горящих сосняков.

Повсюду раненые, которых перевязывают под брезентовым навесом полевого лазарета, и сотни солдат, неотличимых друг от друга: все бледные, заросшие, сонные, покрытые грязью и вшами, многие безоружны и больше похожи на пленных, чем на беглецов. Несколько унтер-офицеров ходят взад-вперед, проводя перекличку, и каждый раз гулкая тишина повисает вслед за тем, как называют очередное из бесконечного списка имен. Иногда отвечает не тот, кого выкликнули, а кто-то другой: я видел, как он свалился… утонул… ранили… убит… потеряли его из виду на берегу.

Из подчиненных Гамбо уцелели немногие. Вырвавшись из бутылочного горлышка, когда одни остановились в Аринере, а другие добежали до реки, на левом берегу их оказалось огорчительно наперечет. Майор видел человек тридцать, и среди них те, кто вместе с ним шлепал по воде и донес на плечах до лазарета Симона Серигота, а также сержант Видаль и еще несколько человек, а Феликса Ортуньо что-то нигде нет. Вот и все, что осталось от 437 человек, входивших в списочный состав батальона Островского – лучшей ударной части Республиканской армии, – 25 июля форсировавшего Эбро.

Тянет свежим запахом орешника и сосновой смолы. Непривычно для Гамбо, который вот уже несколько дней вдыхал только дым тлеющих кустов, порох и смрад разложения. Рядом с каменной постройкой-масией и грузовиком, под навесом из брезента и палок собрался штаб XI сводной бригады – или, верней, жалкие ее остатки. По мере того как Гамбо поднимается по склону и подходит все ближе, его глазам предстают стереотруба, полевые телефоны, расстеленные на складном столе карты, а вокруг – подполковник Фаустино Ланда, майор Карбонелль и политкомиссар, который требует, чтобы его звали Рикардо. Одежда на них чистая, на столе бутылка вина и кое-какая снедь, и в пальцах Ланды зажат дымящийся окурок сигары.

– О-ох, да чтоб меня!.. Кого я вижу! Гамбо! Вот радость-то нежданная!

Подполковник, непритворно обрадовавшись, подходит к Гамбо, успевшему сбросить с плеч одеяло, и крепко обнимает его, не обращая внимания на его мокрую и грязную одежду.