как этот паршивец корчится от боли, но мне пришлось вмешаться, чтобы не допустить смертоубийства. Я кое-как повалил Тео на землю, коленями придавил ему руку и стал урезонивать, говорил, что это недоразумение. Тео кипел от негодования – еще бы, так оскорбить всех матерей! – и перестал вообще разговаривать с Луи. Тот так стонал и охал, что я решил вернуться в Найроби и ждать Эзикиела там. Непонятно как, но мы проехали огромный круг и были сейчас милях в пятидесяти от города. На берилловые залежи это не очень похоже. Я заключил, что Эзикиел пожелал собрать камушки один. В городе мы просветили рентгеном плечо у этого паршивца. Переломов не было, но доктор сделал ему повязку, чтобы рука не болталась. Перед отъездом Луи мы втроем посидели в кафе на свежем воздухе. Он выпил три бутылки молока и сказал, что сыт Африкой по горло. Под натиском цивилизации она стала ненастоящей. «Я разочаровался и хочу домой», – заявил он. Я забрал у него все походное снаряжение и отдал его Тео. Потом Луи догадался, что надо привезти матери сувенир, и купил в туристской лавке страшенное копье из Масаи. В Чикаго он должен был прилететь в три ночи. «Как ты доберешься домой из О’Хэйра?» – спросил я, зная, что в кармане у него пусто. «А что, позвоню маме, и все». – «Не буди мать. Возьми такси. С твоим долбаным копьем тебя на Маннхейм-роуд никто не подвезет». Я дал ему двадцатку и повез его в аэропорт. За весь месяц не было большего удовольствия, чем видеть, как этот поганец в своей рубашонке и кедах взбирается по трапу, одна рука на перевязи, в другой копье. Потом со скоростью тысяча миль в час он отбыл в Чикаго.

Эзикиел не заставил себя ждать. Он приехал с бочоночком камушков. Пошли мы к адвокату, которого рекомендовал мне Алек Шатмар. Эзикиел потребовал, чтобы оплатили будущие расходы: на «лендровер», на грузовик и около пяти тысяч на оборудование и снаряжение. «Ладно, – говорю я ему, – поскольку мы с тобой партнеры, выписываю чек на эту сумму и оставляю у третьего лица. Денежку у него получишь, когда оформишь права собственности на свое месторождение». Права ему улыбнулись; ведь не докажешь, что камушки добыты законным путем. Я направляюсь сейчас на побережье – посмотреть на старые центры работорговли и оправиться от двойного шока – сынка Наоми и несостоявшейся сделки. С сожалением должен отметить, что в Африке тоже мошенничают. Эзикиел и Тео повели нечестную игру. Твой адрес прислал мне Шатмар через своего коллегу в Найроби. Найроби сейчас красивее, чем когда бы то ни было. Когда находишься в центре, кажется, что ты не в Восточной Африке, а в Скандинавии. Вечером поездом еду в Мамбасу. Домой возвращаться буду через Аддис-Абебу. Может, заскочу в Мадрид. Любящий тебя Джордж».

* * *

Я очищал от костей кусок хека для Роджера, когда в столовую вошла Пилар и, нагнувшись ко мне, негромко сказала, что меня спрашивает господин из Америки. Я взволновался и обрадовался. Никто не навещал меня ни разу за десять недель. Может, это Джордж? Или Коффритц, приехавший за Роджером? У Пилар были большие карие глаза и крупное лицо, всегда в пудре. Она держалась чрезвычайно почтительно. Но поверила ли в историю вдовца? Так или иначе, Пилар не знала, что у меня есть веская причина пребывать в глубокой печали и носить траур. «Может быть, попросить сеньора зайти в comedor на чашечку кофе?» – спросила Пилар, переводя взгляд с ребенка на меня и обратно. Я ответил, что предпочитаю поговорить с посетителем в гостиной, если она посидит с сиротой и скормит ему рыбу.

Я пошел в заставленную старой пыльной мебелью гостиную, которой мало пользовались. Здесь всегда стояла полутьма, как в часовне. Я ни разу не видел в гостиной солнечного лучика. Но сейчас комната была залита солнцем, и на обшитых деревянными панелями стенах я заметил репродукции картин на религиозные темы и безделушки. Полы покрывали потертые ковры. Все это словно переносило комнату в ту эпоху, которая ушла вместе с воспоминаниями о времени и людьми, жившими в ней. Мой гость стоял у окна. Солнечные лучи били мне в глаза, я не мог разглядеть его лица – тем более что в комнате плавали облака пыли, и я плавал в них, как рыба в аквариуме. Чтобы впустить больше света, незнакомец еще шире раздвинул шторы. С них посыпалась пыль, собравшаяся здесь за столетие.

– Ты?!

– Я. – Ринальдо Кантебиле ухмыльнулся. – А ты думал, я мотаю срок?

– Да. И очень на это рассчитывал. Как ты меня нашел и что тебе нужно?

– Злишься на меня? Понимаю. Мне не стоило устраивать те спектакли. Я приехал помириться с тобой и оказать тебе услугу.

– Помириться? Ты окажешь мне услугу, если уберешься отсюда. Это будет лучше всего.

– Честное слово, я приехал с хорошими вестями. Знаешь, когда умерла моя бабка – я был тогда совсем мальчонкой, – ее гроб, весь в цветах, выставили в морге, очень похожем на эту комнату. Не предполагал, что когда-нибудь опять увижу такое мрачное помещение. Только посмотри на эти веники с Пальмового воскресенья пятидесятилетней давности. На лестнице вонища, а ты ведь всегда был чистюлей. Но, видать, тут тебе понравилось. И выглядишь неплохо. Похоже, беготня по корту забирала слишком много сил. Ты тут один?

– Нет, со мной Ренатин сынишка.

– Сынишка? А сама она где? Сбежала, факт. Она не из тех, кто смог бы жить в таком паршивом пансионе. Окрутила кого-то, а тебя оставила за сиделку. Няня Чарли. Животики надорвешь. А траурная повязка на рукаве – это еще зачем?

– Здесь я во вдовцах хожу.

– Значит, мошенничаешь? Это мне нравится.

– Не мог придумать ничего поумнее.

– Не боись, не выдам. Это здорово, только не пойму, как ты попадаешь в такие переплеты. Сверхобразованный, высокопоставленный, водишь дружбу с поэтами, сам пописываешь. Вдовец, и в такой дыре – это хохма дня на два. А ты тут два месяца торчишь. Странно. Ты же любишь порезвиться. Помнишь, как мы с тобой по лесам топали – на шестидесятиэтажной высоте, на страшенном ветру? Я, по правде говоря, думал, ты в штаны наложишь.

– Ты шантажировал меня.

– Ни хрена подобного! Тебе это нравилось. Но я не затем приехал, чтобы байки рассказывать. Я к тебе по серьезному делу. Ты и тот стихоплет, Гумбольдт Флейшер, – вы ведь хорошо вместе работали?

– Когда тебя выпустили?

– Ты что, шутишь? Не сидел я, не сидел, ясно? Эх, не знаешь ты Чикаго. Любая польская девчонка, когда конфирмуется, лучше тебя разбирается,