— Верьте мне, Сен-Фон, — ответила я своемулюбовнику, — что я всем сердцем принимаю принципы, которые вы мнеизложили. Только одно беспокоит меня: вы говорите, что надо поступатьвероломным образом со всеми окружающими, а что если в один прекрасный день, покакой-нибудь злой иронии судьбы, вы точно так же поступите и со мной? — —Тебе не следует бояться этого, — решительно произнес министр. — Я небываю вероломным со своими друзьями, потому что в жизни необходимо иметьпрочную и надежную опору, но что со мной будет, если я не смогу положиться насвоих друзей? Поэтому вы, все трое, можете быть уверены, что первым я никогдане сделаю вам зла. Это объяснить довольно просто: я исхожу из собственногоинтереса — единственного правила, которым я руководствуюсь в отношениях слюдьми. Ведь мы живем бок о бок, и если вы заметите, что я вас обманываю, высделаете то же самое со мной при первой же возможности, а я не люблю, когдаменя обманывают, — вот каков мой принцип касательно дружбы. Опытпоказывает, что нелегко сохранить дружбу между людьми одного пола и вообще невозможно— между представителями пола противоположного. Это возможно, когда люди имеютодинаковые вкусы и наклонности, что случается крайне редко; но совершаетогромную ошибку тот, кто полагает, будто опорой дружбы может быть добродетель;если бы дело обстояло так, дружба стала бы невыносимо скучным ощущением,которое неизбежно исчезает в силу его однообразия и монотонности. Когда же ееосновой становятся удовольствия, каждая новая идея дает дополнительный импульс,питающий дружбу, а еще сильнее скрепляет ее потребность — единственнаяпитательная среда для дружбы. Таким образом, привязанность растет с каждымднем, и с каждым днем увеличивается потребность друг в друге; вы наслаждаетесьсвоим другом, наслаждаетесь вместе с ним, наслаждаетесь сами ради егоудовольствия, приятные минуты сливаются в часы, в дни, в годы… А что дает вамдобродетельное чувство? Ничего, кроме слабого и пустого в сущностивознаграждения, кроме нескольких пресных удовольствий умственного порядка; онискоро испаряются, как туман, и оставляют за собой лишь сожаления, которыеособенно невыносимы, если при этом оказывается затронутой ваша гордость, таккак сильнее всего человеческое сердце ранят стрелы добродетели.

Тем временем наступила ночь; мы вчетвером легли в огромнуюкровать — почти три на три метра, — специально сделанную для такихзанятий, и после недолгих утех самой мерзкой и грязной похоти заснули спокойнымсном. Нуарсея ожидали дела в городе, и он покинул нас рано утром, Клервильрешила составить компанию нам с министром, который намеревался пробыть вдеревне еще несколько дней.

Когда мы вернулись в Париж, Сен-Фон привез мне свою дочь.Александрита поразила меня изысканной и безупречной красотой; она моглапохвастать величественным бюстом, стан ее отличался волнующими линиями, кожабыла удивительно гладкая и как будто излучала таинственный свет, а лицо былоозарено неземным очарованием, словом, ее физическая оболочка наводила насладостные мысли, зато ее ум удручал романтической возвышенностью.

— Это моя дочь, — обратился ко мне Сен-Фон. —Тебе известно, что я собираюсь выдать ее за Нуарсея, а он не из тех мужчин,кого может смутить каждодневный разврат, которым я с ней занимаюсь до сих пор.На этом молодом дереве остались свежие плоды — я имею в виду с передней стороны— у Александрины еще есть нетронутое сокровище. А вот сзади… Словом, еевеличественный зад, Жюльетта, долго служил объектом моих страстей. Но кто быустоял перед таким искушением? Взгляни на него, мой ангел, и скажи, видела литы в своей жизни что-нибудь более соблазнительное?

В самом деле, мне редко приходилось встречать такую парочкупрекрасно сложенных и посаженных точно на свое место полушарий.

— А что касается выносливости, упругости и трепетности,им вообще нет равных, — продолжал Сен-Фон, раздвигая ягодицыдочери. — Кто, увидев этот плод, поверит, что я обрабатываю это местечкохлыстом каждое утро в девять и прочищаю эту пещерку каждый вечер в десятьчасов? Итак,, я доверяю эту девочку тебе, Жюльетта, воспитывай ее, как считаешьнужным, сделай ее достойной господина, чьей женой ей предназначено стать,прививай ей любовь ко всем порокам и крайнее отвращение ко всем добродетелям. Яуступаю тебе все права на нее, внуши ей философские принципы, которые ты самаусвоила от того, кто поведет ее под венец, передай ей все наши наклонности, всенаши страсти. Пусть никогда ее уши не услышат имя Бога — в этом, я думаю, можнона тебя положиться. Еще хочу предупредить, что пущу в ее головку пулю, кактолько услышу из ее уст имя этого презренного призрака. По некоторым важнымпричинам ни я, ни мой друг, мы не можем взять на себя эту задачу, поэтомудоверяем ее тебе, надеясь, что Александрина будет в надежных руках.

Заодно министр упомянул о том, что Нуарсей назначен на одиниз высших постов при дворе с жалованьем сто тысяч франков в год, и добавил, чтоодновременно король и ему самому увеличил содержание.

«Пока порок, — подумала я, — дерзкий порокторжествующей поступью шагает от одной победы к другой, злая судьба так женеумолимо поражает всех, кого выбирают себе в жертву эти всемогущие злодеи». Ядолго размышляла над этим, еще и еще раз перебирая в памяти события своейнедолгой жизни, и все больше отвращала свой взор от добродетели и убеждалась вправильности своего выбора — укрыться от невзгод в самом чреве порока ибесчестья. Да, друзья мои, я даже не могу выразить словами, насколько противнаи ненавистна сделалась для меня с того дня добродетель.

Следующую ночь я провела в постели с Александриной. Двухмнений здесь быть не могло: эта девочка была восхитительна. Может быть, яслишком строго подхожу к этому, но тем не менее должна признать, что не могуприпомнить ни одного по-настоящему острого удовольствия, которое она мнедоставила; одним словом, она меня просто не вдохновляла. В ту пору рассудокнастолько властвовал надо мной, настолько подавлял мою физическую сущность, ябыла во власти такого безразличия и несокрушимого самообладания — возможно, этобыло вызвано пресыщением, или распутством, или, если хотите, каким-тобеспричинным упрямством, — что мы, случалось, по десять часов кряду валялисьголыми в постели, лаская, облизывая, обсасывая друг друга беспрерывно, и во мнене пробуждалось никаких чувств. Кстати, вот вам отличный пример того, какуюпользу может принести стоицизм. Закаляя душу и защищая ее от всех треволненийнадежным щитом распутства, доходящего до преступления, низводя сладострастие дочисто плотского упражнения и свергая в нем всякий элемент чувствительности,стоицизм расслабляет душу, и из этого состояния, в котором она не можетпребывать долго в силу своей врожденной активности, душа переходит в состояниеапатии, а оно, в свою очередь, очень скоро превращается в наслаждение, в тысячураз более; дивное, нежели то, что доставляют унылые радости любви.Многочисленные оргазмы, которые я испытала с Александриной, несмотря на то, чтоони были вызваны скорее моим упорством, чем ее искусством, доставили мне немалосладостных минут.

Как бы то ни было, Александрина показалась мне настолько женевежественной в моральном отношении, насколько была неопытна в физическом, такчто мне предстояло хорошенько потрудиться и над ее сердцем и над ее умом.Однако у этой прелестной лисички были обнадеживающие задатки, и всякий раз,возбуждая ее, я находила маленькую ее вагину трепещущей и наполненной нектаром.Однажды я поинтересовалась, истязал ли ее отец, занимаясь с ней содомией.Девушка призналась, что он делает это довольно часто, но что она привыкла иболи почти не ощущает.