способы, высказала всем свое мнение, но все думают, что невозможно перевести стрелки на часах назад, поэтому она и вовсе отказывается от часов. Ей все равно, какую историю придумает маманя, чтобы ее прикрыть, пусть скажет что угодно: заболела, нашла новую работу, поехала в гости к подруге… Однако, возможно, лучше всего будет честно признать: Эшлинг больше не в состоянии жить вместе с Тони и поэтому ушла от него. Тогда никто не будет ломать себе голову и задаваться ненужными вопросами. Все будет ясно. Она написала мамане и про разбитую губу.

Я тебе это рассказываю только для того, чтобы ты знала: я не просто вбила себе в голову какую-то чушь и эгоистично пожелала для себя лучшей жизни. И я тоже знаю: в этом городе есть женщины, которых бьют мужья, как и в любом другом городе. Но я никогда не стану одной из них. Ни за что! И никогда в жизни я не была настроена более решительно.

Она пообещала мамане позвонить через пару дней, и со стороны мамани самой большой помощью будет не пытаться организовать примирение, так как оно невозможно. Только если Этель Мюррей начнет настаивать и создавать проблемы, тогда можно ей рассказать про избиение. В противном случае лучше не разрушать остатки ее иллюзий.

На губу понадобилось наложить всего один шов, что и сделал молодой хирург, которого Эшлинг впервые видела.

– Вы студент? – спросила она.

– Нет! – удивился он.

Впрочем, Эшлинг не собиралась его обижать, она просто думала, что никогда не узнает, как прошли танцы, куда Ниам отправилась с Тимом, и взаимны ли чувства Донала и Анны Барри, и получилось ли у Донала угостить всех напитками на пять фунтов, которые она ему одолжила.

Эшлинг была знакома с двумя медсестрами и поняла по их лицам, что они не поверили в ее историю с падением.

– Приходите на неделе, я снова осмотрю рану, – сказал юный доктор.

– Конечно, спасибо большое.

Эшлинг надела пальто и вернулась в машину. Оставила письмо мамане в лавке, а не дома, поскольку хотела, чтобы та прочитала его в тишине своего закутка, когда придет туда рано утром. Потом в последний раз оглянулась на Килгаррет и выехала на дорогу в Дублин.

Часть четвертая

1956–1960

Глава 18

Это было самое счастливое Рождество в жизни Элизабет. Даже давным-давно в Килгаррете она чувствовала себя немного не на своем месте, ведь там не совсем ее Рождество, и она невольно сравнивала его с тем, которое знала раньше и к которому снова вернется. А теперь наступило ее собственное Рождество. У нее есть муж, отец и скоро будет ребенок. И свой дом у нее тоже есть. Она словно получила награду за все те рождественские дни, когда пыталась утешить отца и не переживать, что Джонни завел себе новое увлечение. Теперь переживать больше не о чем, как оно и должно быть.

Отец с удовольствием уехал на следующий день после праздника: он чувствовал себя неловко в качестве гостя. Элизабет застала его нервно расхаживающим в халате и с сумочкой для туалетных принадлежностей в руке.

– Что случилось? – спросила она, видя его растерянность.

– Я не знал, можно войти или нет, а вдруг кто-то вошел через другую дверь.

– Папа, я тебе сто раз повторила, что если мы заходим в одну дверь, то запираем и другую, чтобы избежать неожиданностей.

– Слишком сложный способ пользоваться ванной! – пробурчал он.

Генри просматривал газеты в столовой. Отец и Элизабет задержались за завтраком на кухне.

– Когда мама меня носила, она часто чувствовала себя плохо? – спросила Элизабет.

– Что? А… Даже не знаю…

– Как ты можешь не знать? Разве она не говорила тебе, что чувствует себя усталой или еще что-нибудь?

– Извини, не припомню таких мелочей. Я бы никогда не смог написать книг. Забываю все интересные детали…

Папа так пошутил или хотя бы попытался.

Элизабет стало очень грустно, что он расценивал рождение единственного ребенка как какую-то мелочь, но, возможно, она к нему слишком сурова. Не исключено, что ему просто больно вспоминать все, связанное с мамой. Лучше не задавать вопросов.

– Представляешь, бедняга Генри взял домой работу на рождественские каникулы… По-моему, он слишком уж помешан на работе. Не думаю, чтобы остальные так делали.

– Я считаю его вполне здравомыслящим, – ответил отец, и Элизабет поразилась, что у него есть свое мнение, поскольку ожидала получить в ответ односложное хмыканье. – Он весьма разумный молодой человек. Самое важное для мужчины – это достичь высот в своей профессии. Когда мужчина чувствует себя уверенно в работе, то все остальное становится на свои места.

Элизабет задумчиво посмотрела на него:

– Папа, разве в жизни самое важное работа? Самое важное – это получать от жизни удовольствие и давать его другим, а не преуспеть в карьере.

– Я не сказал «преуспеть», я сказал «достичь высот», встать у руля. – Отец вдруг оживился. – В твоей области, в искусстве, все совсем по-другому, нет такого давления, как в юриспруденции или в банковском деле.

Ну да, разумеется, мужчины живут в большом, полном неприятностей мире, пока глупые женщины балуются искусством. Элизабет не особо хотелось спорить, но хорошо, что отец в кои-то веки ожил и даже почти загорелся.

– Ты жалеешь, что в возрасте Генри не брал работу на дом? – почти в шутку спросила она и поразилась выражению его лица.

– Я пытался… Я старался продвинуться выше или хотя бы держаться наравне с коллегами. Когда мы только поженились, я хотел пойти на вечерние курсы. Хотел покупать журналы по финансам и изучать их. Я мог бы даже сдать экзамены в Институте банковского дела, было бы желание. Но Вайолет никогда не поддерживала мои устремления. Она считала… как там она говорила… она называла их скучными и жалкими, вот.

– Не может быть, папа! Мама наверняка искренне радовалась бы твоим успехам.

– Да какие там успехи? Она знала, что мне приходится из кожи вон лезть только для того, чтобы не отстать. Иногда она называла меня жалким банкиришкой. А однажды спросила, не считают ли меня в банке дурачком, которому требуется помощь там, где и ребенок справился бы. Твоя мама бывала довольно жестока…

– Разве ты не мог продолжать учебу?

– Нет, потому что это слишком раздражало твою маму и она начинала презирать меня… Не стоило ее злить…

Нотки поражения в его голосе взбесили Элизабет. Так в кино говорят слабаки, трусы, обвиняющие других в собственных ошибках. Она