ярости. Но сейчас Федька слышал себе будто приглашение к поединку, пожелание от него близости какой-то неведомой и особенной… Порыву повинуясь, как обыкновенно, когда не ведал, как быть, без слова опять, весь в нарочитом раскаянии будто бы, он развернулся, и нагнулся низко, задрав подол опричного кафтана, предаваясь голым задом на законную расправу. Переступил длинными сильными ногами, всею красой покорствуя приближающемуся государеву вниманию.

– И тут меня упредил… Уж и портки скинул!

– Так всё равно снимать. Прикажешь одеться? – полуобернувшись на него с улыбкой наглости, снизу глянул Федька.

Иоанн помолчал. Положил ладонь на его поясницу. Свистнула трёххвостая ногайка, прогоняя вихрь в тёплом свечном воздухе. Но не задела… Содрогнувшись, он остался стоять внаклонку.

– Ну что ж, юноша Фёдор. Делать нечего! Будем беса из тебя изгонять, – внезапно отяжелевшим голосом отозвался, отступив на три шага, Иоанн. И на сей раз Федьку ожгло ослепляющей петлёй боли. Вскрикнул и повалился, а хотел ведь молча стерпеть. След удара вспух красным мгновенно.

Иоанн приблизился, рядом на мягкий ковёр опустился. Приложил прохладную ладонь к горячему рубцу на Федькиной ягодице.

– Боишься боли? Хорошо… А я уж думал – ничего не боится кравчий мой. Уж не мог ущучить, чем же жеребца свово окорачивать буду! – говоря, гладил его, забираясь под распахнутый задранный кафтан, по спине, и по бокам гибким, и до причиндалов меж ног раскинутых добравшись, опробовал на вес и полноту, забрав в жёсткую требовательную горсть.

– Не велика особо наука – конём стреноженным править… – выговорил, наконец, отдышавшись, Федька, и стал, как он велел своим захватом, с коим поспорить нельзя было без новой боли. Глядя на бесстыже выставленное его великолепие перед собой, Иоанн раздевался.

– А и правда тебя бы на кнутовище натянуть стоило! – велел ведь, чтоб всё всегда наготове случалось… Где этот твой елей, окаянный, нешто мне самому об таком заботиться?!

Вспыхнув, Федька скинул кафтан, вскочил и метнулся к потайному коробочку, тут же у кровати обычно хранимому. Среди душистых травных эфиров, заснуть помогающих, была и скляночка с заветным маслянистым вспоможением.

– Тут же всё! Держи, вот… Дай, сам… Только б обвинить в чём Федьку!.. Да ложусь, ложусь я…

– А ну поговори мне ещё! – водвинувшись, с тяжёлой дрожью в голосе Иоанн прижимал его поясницу к постели, и, держа за шею, так, что не шевельнуться, обладал им ударами размеренными и гневными от небывалого сладострастия. Придушенные Федькины стоны и, изредка, рваные вскрики распаляли его всё больше, и государь бранился матерно.

Поворотив его к себе ликом, на обе лопатки уложив, на плечах ноги его ощутив, государь пододвинул его, притянул с силой, вдохнул шумно с наслаждением жаркий вкус его, сгрёб снова в горсти и оттянул вверх к животу Федькины взбухшие ядра, и занял собою до предела. В рыжей полутьме снежно белели зубы, открытые в мучительной улыбке тяжёлого полновесного нечестивого восторга, волосы рассыпались по запрокинутому Федькиному лицу, и он высоко стонал, когда уже не мог молчать, но и ответствовать внятно Иоанну тоже не мог.

– Чудовищем быть… легко! Приятно!.. Так, Федюша? Та-а-к… – и сжимал туже горячие Федькины причиндалы, наблюдая его мучения, выпивая его юную безудержность вожделения телесного, полного бешеной покорности, и бешеного же своевольного нетерпения.

– Жестоки мы, все… И ты тоже – убивец ты, жадный ты до крови, до боли! И до елды, как сейчас! Нечестивец, сластолюбец, бесстыдник… Теперь уж весь мой!.. Не агнец ты ныне!

Федька только ахнул высоким вскриком, в дерзости ладони на бёдра Иоанна с силой опустив и его в себя бесконечно призывая. Гибкий и упругий, как змея, малейшее желание его предупреждая собою. Точно в поединке они были сплетены, но одна цель обоих манила оглушительно – восторг.

– И как же … пахнешь ты, проклятый, нечеловечий ты сын! – за волосы его схватив, добивал Иоанн беспрерывными уже ударами своё похотение.

Отдышались. Иоанн с его мокрой груди отвалился, и оба лежали, рядом, точно на облаках. Тела плыли, невесомые, пустота звенела в лад с кузнечиками ночными.

– Куда? – рука Иоанна упала поперёк него.

– Испить тебе принесть… И себе… Да и отереться бы надо, Государь мой… – улыбка измученного счастья светилась в темноте почти догоревших свечей, – достал ты меня нынче до скверны, не сказать хужее…

Придавая обиходу дальнейшему скромно-торжественный вид обрядового действа, Федька омыл быстро себя, перед кадушечкой, с чистым полотенцем, как князюшка с первого разу тогда научил, а после – Иоанна, натруженный опавший тяжёлый член его, отёр мягким влажным льном, и губами мягкими приник, на миг всего.

– Что же ты за животное такое… Молоком топлёным ореховым, мёдом, непристойным ты пахнешь весь…

Федька только молча улыбался из последних сил, рядом валяясь уже в полной тьме августовской ночи.

– И эти вот срамные места в тебе! Вовсе в них сраму нет, одна призывность только… Сласть адова… И на что же Господь такое создал. На соблазн нам, грешным, не иначе…

– Государь! – выдохнул Федька, и обнял его, ластясь снова велением души воспарившей.

– Нешто мало тебе?

– Мало… Изнемогаю я!

– Так возьми сам, чего хочешь… – и рука государева откинула одеяло. – Садись! Садись… Тварь бесстыдная… Услаждайся, ненасытный…

Разрешено Федьке было говорить, и в восторге данной свободы он и речи, и ласки свои остановить не мог, выкладывая всего себя как на духу.

– … А на конь верхами – и об тебе думаю…

– Ты хоть когда во храме, думаешь не обо мне?! Хоть где-то об высоком думаешь, изуверская ты … гадина, Федька?!

– Всегда!

– Убить тебя?

– Убей!

– Что за наказание…

Наутро у государя ломило спину. Выручали умелые руки Беспуты, в мыльне на полке государевы кости заботливо разминающие, и снадобьями всякими его натирающие…

Федька занялся наскоро собою, стёртыми изрядно локтями да коленями, саднящим рубцом от плётки, а чуть после – и сил восполнением, сбегавши самолично до кухни за обожаемой икорочкой.

Всего неделя до Успенского поста оставалась.

Государь торопился до завтрашнего отъезда всем распорядиться, по пятьдесят раз на дню от Слободы на Москву и обратно мотались гонцы.

Собрались и царица Мария с царевичами. Поезд государев был на сей раз лёгким, лишь самое в пути необходимое взяли, да пятьдесят человек верхами из опричной государевой охраны. Погода благоприятствовала, потому добрались они до Ярославского митрополичья подворья уже на шестой день… Никандр, патриарх Ростовский и Ярославский, Иоанну всегда нравился. Как-то с самых первых лет царствования своего Иоанн встретил в нём искреннего себе помощника и деятеля, и, хоть был он самим Макарием высоко ценим, однако не с иерархом своим, а с государем решил дальнейший путь земной вести. Живой, умный, ко всему внятный, Никандр государя радовал и утешал не раз. За то был жалован богатыми подношениями: и землями, и деревнями, и мастерами различными, особенно – иконописцами, из самой царской Московской артели. Красотой