— «шельмования». Если в 1920-е годы еще предпринимались попытки сколь-нибудь объективного осмысления акмеистической эстетики «с советских позиций» (как пример можно привести статью Е. И. Шамурина «Основные течения в дореволюционной русской поэзии» (см.: Ежов И. С., Шамурин Е. И. Русская поэзия XX века. М., 1925. С. XXIV–XXVII), то затем все, связанное с ней, воспринималась апологетами восторжествовавшего в советском литературоведении «вульгарного социологизма» предвзято-критически. Эта «погромная» критика, поначалу, по крайней мере, талантливая (в своем роде, конечно — см.: Саянов В. М. К вопросу о судьбах акмеизма // На литературном посту. 1927. № 10. С. 1–4; Лелевич Г. О социальной природе акмеизма // Жизнь искусств. 24 января 1928; Селивановский А. П. Очерки русской поэзии XX века. Глава вторая. Распад акмеизма // Литературная учеба. 1934. № 8. С. 22–36), выродилась, в конце концов, в бесконечное повторение «заклинательных формул» об «антинародном, империалистическом» характере творческих установок Гумилева и его друзей (см.: Михайловский Б. В. Русская литература XX века. М., 1939. С. 333, 335, 337–338, 340–343, 348; Волков А. А. Знаменосцы безыдейности (Теория и поэзия акмеизма) // Звезда. 1947. № 1. С. 174–181) — вплоть до чеканной формулировки в школьном учебнике 1950-х гг.: «В начале второго десятилетия XX века в поэзии возникло еще одно реакционное течение — акмеизм (Гумилев, Ахматова и др.). Поэты этого течения <...> порывали с патриотическими традициями русской литературы, клеветали на революцию; искусство они определяли как «веселое ремесло», стремились укрыться от неприятной действительности «в мизерные личные переживания и копание в своих мелких душонках» (А. А. Жданов)» (Тимофеев Л. И. Русская советская литература. Учебник для 10 класса средней школы. М., 1954. С. 128).

«Русское зарубежье» хранило память о Гумилеве и его «школе», хотя собственно «теоретические» работы здесь появлялись нечасто, значительно уступая мемуаристике и «публицистике» от литературоведения. В ряду работ, непосредственно обращенных к «манифесту» Гумилева, нужно отметить диссертацию Н. А. Оцупа «Николай Гумилев: жизнь и творчество», защищенную в Сорбонне в начале 50-х годов, в которой дается оригинальная интерпретация «генезиса» гумилевской эстетики, предопределенной, по мнению исследователя, «французскими и английскими» пристрастиями поэта и его стремлением направить русское искусство XX века в это «русло» мирового искусства (см.: Оцуп Н. А. Николай Гумилев: Жизнь и творчество. СПб., 1995. С. 58–80), а также — статью Г. П. Струве «Творческий путь Гумилева», открывающую СС II, — первый опыт подробного изложения истории эволюции гумилевских эстетических взглядов (акмеистическая программа оказывается здесь подана, прежде всего, как «поэтическая реакция группы поэтов на некоторые стороны символизма», т. е. как попытка построить эстетическую систему по принципу «от противного» — см.: Русский путь. С. 558–565). Начало публикации СС стимулировало интерес к творчеству поэта среди иностранных исследователей. В 1964 г. в Брюсселе выходит объемная монография М. Малин на французском языке, одна из глав которой (вторая) посвящена характеристике деятельности Гумилева — теоретика искусства. М. Малин исходила из утверждения, что «акмеизм — это возвращение к классицизму, к традиции Пушкина» (Maline M. Nicolas Gumilev, poète et critique acméiste. Bruxelles, 1964. P. 51), и рассматривала его эстетические принципы как попытку соединить идею рационального «поэтического канона» русского классицизма XVIII века с «сенсуалистической чувственностью», привнесенной в русскую литературу «пушкинским» XIX веком. Изучению «гумилевского акмеизма» — в его применении к общекультурным реалиям XX века — посвящены блестящие работы Э. Русинко (Rusinko E. Russian Acmeism and Anglo-American Imagism // Ulbandus Review. No 2 (1978). P. 37–49; Rusinko E. Acmeism, Post-symbolism, and Henri Bergson // Slavic Review. Vol. 41. No. 3. 1982. P. 494–510; Rusinko E. Adamism and Acmeist Primitivism // Slavic and East European Journal. Vol. 32. No. 1. 1988. P. 84–97; Rusinko E. An Acmeist in the Theater: Gumilev’s Tragedy «The Poisoned Tunic» // Russian Literature. XXXI (1992). P. 393–414).

В сборнике ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН «Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография» (СПб., 1994), который стал отправной точкой для изучения наследия поэта отечественным академическим литературоведением, три статьи — Г. М. Фридлендера, Н. Ю. Грякаловой и Луи Аллена — обращены к акмеистическому «манифесту». В первой из названных работ, ставшей затем (в расширенном виде) предисловием к ПРП 1990, Г. М. Фридлендер обращает внимание, в первую очередь, на гумилевскую версию «трех стадий символизма», полагая, что «в этой критико-аналитической своей части статья-манифест Гумилева <...> заслуживает от исследователей русского, французского и немецкого символизма <...> серьезного внимания», тогда как «позитивная часть» «манифеста» кажется исследователю «наиболее уязвимой и противоречивой», «эклектичной», соединяя идеи, высказанные ранее О. Уайльдом, Ибсеном, Ницше, Брюсовым, Блоком и Кузминым (см.: Фридлендер Г. М. Н. С. Гумилев — критик и теоретик поэзии // Исследования и материалы. С. 44–47). Н. Ю. Грякалова рассматривает гумилевский акмеизм в контексте постсимволистских эстетических концепций «серебряного века», приходя к выводу, что на оформление эстетической программы акмеистов повлияли «две основные тенденции в философской и эстетической мысли 1910-х годов. Во-первых, перенос центра тяжести с исследований о смысле художественного произведения на исследование его структуры и самих «приемов» творчества <...>. Во-вторых, на выработку эстетической программы акмеизма оказали воздействие идеи феноменологической школы» (см.: Грякалова Н. Ю. Н. С. Гумилев и проблемы эстетического самоопределения акмеизма // Исследования и материалы. С. 115–116; установки Гумилева сравниваются далее с лозунгом Э. Гуссерля «К самим предметам!»). Л. Аллен, ученик Н. А. Оцупа, развивает его тему об акмеизме Гумилева как о выражении его «франко- и англофильских» пристрастий: «Любопытно отметить, что среди четырех названных родоначальников нового течения упоминается лишь один англичанин и три француза» (Аллен Л. У истоков поэтики Н. С. Гумилева. Французская и западноевропейская поэзия // Исследования и материалы. С. 241).

Среди исследований последнего времени о «манифесте» Гумилева и его «акмеистических установках» см.: А. В. Доливо-Добровольский. Акмеизм и символизм в свете идей Л. Н. Гумилева // Гумилевские чтения 1996. С. 90–107; Ю. В. Зобнин. Николай Гумилев — поэт православия (СПб., 2000); Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы (Томск, 2000). Ценные и оригинальные (хотя и спорные) наблюдения содержатся в статьях Н. В. Кожунковой «О становлении акмеизма Н. Гумилева: от поэтической практики к теоретическому обоснованию» («Благословенны первые шаги...». Сб. работ молодых исследователей. Магнитогорск, 2001. С. 31–35), «Теория «живого слова» в акмеистической доктрине Н. Гумилева (к материалам спецкурса для студентов филологических факультетов)» (Культура профессиональной речи будущих педагогов. Межвузовский сб. научных трудов, посвященный 70-летию МаГУ. Магнитогорск, 2002. С. 88–94), «Адамизм в контексте архетипики акмеизма» // Проблемы архетипа в гуманитарных науках (философия, филология). Магнитогорск, 2002. С. 29–40).

Статья Гумилева состоит из трех