Салл, видимо, умер от сердечного приступа, застряв в заторе,возникшем из-за развернувшегося поперек шоссе автопоезда. Не исключено, что онумер в виду вывески его собственного салона “Шевроле”, скорбел автор заметки.Как и “ЗАТОР!”, вынесенное в заголовок, подобные прозрения можно было найтитолько в “Пост”. “Тайме” — вот газета для умных, а “Пост” — газета для пьяниц ипоэтов.

После Салла осталась бывшая жена, детей у него не было.Похоронами занимается Норман Оливер (“Ферст Коннектикут Бэнк энд Траст”).

«Его хоронит банк!” — подумал Диффенбейкер, у него затряслисьруки. Он не понимал, почему эта мысль вызвала у него такой ужас. Но вызвала.“е…ный банк! О, черт!»

— Милый? — Мэри глядела на него чуть нервно. — Тебенехорошо?

— Нет, — сказал он. — Он умер в заторе на шоссе. Возможно,“скорая” не могла до него добраться. Может, его обнаружили только, когдадвижение возобновилось. Господи.

— Не надо, — сказала она и забрала у него газету. СеребрянуюЗвезду Салл, конечно, получил за спасение — спасение вертолетчиков. Косоглазыестреляли, но Пэкер и Ширмен все равно повели туда американских солдат, восновном из Дельты два-два. Десять — двенадцать солдат из батальона Бравообеспечивали не слишком согласованное и, вероятно, не очень эффективное огневоеприкрытие операции спасения… и на удивление двое пилотов со столкнувшихсявертолетов оказались живы — во всяком случае, были живы, когда их унесли споляны. Джон Салливан в одиночку донес своего до укрытия, а вертолетчик кричалу него на руках, весь в пене из огнетушителя.

Мейлфант тоже выбежал на поляну — Мейлфант держалогнетушитель, будто большого красного младенца, и орал вьетконговцам в заросляхзастрелить его, если смогут, — да только не смогут, он знает, что не смогут,они же просто хрены хреновы, сифилитики, им в него не попасть, они и по сараюпромажут. Мейлфанта также представили к Серебряной Звезде, и хотя наверноеДиффенбейкер не знал, но не исключал, что прыщавый мудак-убийца ее получил. АСалл знал про это или догадывался? Но ведь он бы, наверное, что-нибудь сказал,пока они сидели у стены похоронного салона? Может, да, а может, нет. Современем ордена и медали утрачивали значение, все больше и больше уподоблялисьпризу, который ты получил в начальной школе за выученное стихотворение, илиграмоте, которую ты получил в старшем классе за победоносный бросок набейсбольном поле. Просто что-то, что ты хранишь на полке. Просто цацки, с помощьюкоторых старики разжигали ребят. Цацки, которыми они соблазняли тебя прыгатьвыше, бегать быстрее, бросаться наперехват. Диффенбейкер подумал, что безстариков мир, вероятно, был бы лучше (это озарение снизошло на него, когда онсам готовился стать стариком). А вот старухи пусть живут. Старухи, как правило,никому вреда не причиняют, но старики опаснее бешеных собак. Перестрелять ихвсех, потом облить трупы бензином, потом поджечь их. Пусть дети возьмутся заруки и будут водить хоровод вокруг бушующего пламени, распевая старые соленыепесни Кросби и Нэша.

— Ты правда ничего? — спросила Мэри.

— Ты про Салла? Конечно. Я же его много лет не видел. Онприхлебывал кофе и думал о старушке в красных туфлях, той, которую убилМейлфант, той, которая навещала Салла. Больше она Салла навещать не будет. Хотябы что-то. Для старушки мамасан дням посещений пришел конец. Наверное, войныпо-настоящему кончаются именно так — не за столами переговоров, а в раковыхпалатах, учрежденческих кафетериях и заторах на шоссе. Войны умирают поклочочку, по клочочку, и каждый клочочек — что-то угасающее, как память, икаждый теряется вдали, как отзвуки эха в лабиринте холмов. В конце даже войнавыкидывает белый флаг. То есть так он надеялся. Он надеялся, что в конце дажевойна капитулирует.

Во второй половине дня в последнее лето перед 2000 годомБобби Гарфилд вернулся в Харвич, штат Коннектикут. Сначала он направился наВестсайдское кладбище, где у семейного участка Салливанов шла заупокойнаяслужба. Старик Салл-Джон собрал приличную толпу. Заметка в “Пост” привлекла ихсюда стадами. Десяток ребятишек расплакались от внезапности, когда почетныйкараул Американского легиона салютовал из винтовок. После службы у могилы былприем в местном Доме американских ветеранов. Бобби зашел для приличия — ровнонастолько, чтобы выпить чашку кофе с куском торта и поздороваться с мистеромОливером — но он ни единого знакомого не увидел, а было много мест, которые онхотел повидать, пока еще не начало темнеть.

Он не бывал в Харвиче почти сорок лет.

Торговый центр занял место школы прихода св. Габриэля. Отпочты остался готовый под застройку пустырь. Железнодорожная станцияпо-прежнему возвышалась над площадью, но бетонные опоры перехода были покрытыграффити, а газетный киоск мистера Бертона стоял заколоченный. МеждуРивер-авеню и Хусатоником все еще простирались газоны, но утки исчезли. Боббивспомнил, как он швырнул утку в мужчину в бежевом костюме. “Я дам тебе двабакса, если ты позволишь мне пососать”, — сказал мужчина, и Бобби швырнул внего утку. Теперь ему было смешно, но тот нимрод перепугал его до смерти — и помногим причинам.

Где стоял “Эшеровский Ампир”, теперь высился бледно-желтыйсклад “Службы доставки посылок”. Дальше в сторону Бриджпорта, где Эшер-авенювливалась в Пуритан-сквер, “Гриль Уильяма Пенна” тоже уступил место “ПиццеУно”. Бобби подумал было зайти туда, но не всерьез. Его желудку стукнулопятьдесят, как и ему всему, и он уже не так хорошо справлялся с пиццей.

Только причина была не в том. Так легко было бы вообразитьвсякое — вот в чем крылась настоящая причина, — так легко вообразить огромныевульгарные машины перед пиццерией, настолько пронзительно яркие, что они словнозавывали.

И потому он вернулся собственно в Харвич, и провалиться ему,если закусочная “Колония” не оказалась на своем прежнем месте, и провалитьсяему, если в меню не значились жареные сосиски. Жареные сосиски были ничем нелучше дерьмовой пиццы, если не хуже, но, черт, для чего существует “Прилосек”,если не для гастрономических прогулок по коридорам памяти? Он опрокинул стопкуи заел ее двумя сосисками. Их все еще подавали в пятнистых от жира картонныхкоробочках, и вкус у них все еще был райский.

Сосиски он закусил пирогом “а-ля мод”, потом вышел и постоялу своей машины. Он решил оставить ее здесь — он хотел сделать еще только двеостановки, и до обеих было рукой подать. Он взял спортивную сумку с правогосиденья и медленно прошел мимо “Любой бакалеи” Спайсера, котораяэволюционировала в “Севенилевен” с бензоколонками перед фасадом. Когда онпроходил мимо, до него донеслись голоса, призрачные голоса близняшек Сигсби1960 года.

"Мамочка и папочка скандалят”.

"Мама велела, чтобы мы шли гулять”.